— Что это у вас там, в кармане?

Сердце ухнуло вниз. Она услышала свой донельзя незнакомый голос: глубокий, спокойный.

— Арестуйте меня, если вам угодно. Тогда в участке одна из ваших медуз горгон меня обыщет.

— Между нами, Сашенька, существует большая разница в одном: я верю в то, что человеческая жизнь священна. Вы верите в террор. Почему вашим товарищам так нужно убивать? Неужели так устроен их ум? Кто они — преступники или сумасшедшие? Иной раз я теряюсь в догадках.

Сашенька снова встала.

— Ротмистр, у вас есть дом? Вы женаты?

— Да.

— И дети есть?

— Пока нет.

— Счастливый брак? — Сашенька потерла уставшие глаза.

— А разве браки бывают счастливыми? — последовал ответ.

— Мне жаль вас, — призналась она. — А вот я никогда не выйду замуж. Доброй ночи.

— Один вопрос, Земфира. Полагаете, что мне бы надо быть дома, а не здесь?

Сашенька нахмурилась.

— Это вовсе не комплимент вам. Подозреваю, что большинству мужчин не хочется идти домой. Особенно таким вампирам, как мы с вами.

Оказавшись вновь на улице, Сашенька почувствовала, как мелкий мокрый снег ласкает ее лицо и ресницы. Саган явно был непростым полицейским. Она играла с ним, выводила на разговор. Он был старше ее, намного старше, и за свою жизнь завербовал не одного двойного агента, но его самодовольная уверенность в умении вести «большую игру» была его ахиллесовой пятой.

Непостижимым образом она раскусила его и подала партии на блюдечке с голубой каемочкой. Вдалеке просвистел ночной трамвай. Черный дым от заводских труб обвил серебряный диск луны. Светало: небо окрасилось розовым, а снег стал пурпурным. Еле слышно прошуршали сани, и она окликнула извозчика.

Холодная сталь маузера в кармане жгла ей пальцы.

— Опять подорожал овес, — сказал извозчик, подергивая спутанную бороду, когда лошадь рысью пустилась к особняку Цейтлиных на Большой Морской.

Барон Цейтлин постучал в будуар Ариадны и, не дожидаясь разрешения, вошел. Был полдень, но Ариадна еще не вставала, она лежала в кровати в шелковом пеньюаре с рукавами по локоть, которые даже не скрывали синяков на белоснежных плечах. В комнате пахло яичницей и кофе. Леонид принес ей завтрак раньше, и теперь расписной деревянный поднос с грязными тарелками и пустыми бокалами стоял у кровати. Горничная Люда готовила платья — для обеда, для визита к друзьям, для ресторана, потом для ужина.

Пять платьев. Неужели и впрямь необходимо так много нарядов?

— Это подойдет для чая, госпожа баронесса? — Люда показалась из будуара, держа крепдешиновое платье. — Господин барон! Доброе утро!

— Люда, оставь нас.

— Слушаюсь, хозяин.

— Присаживайся, Самуил, — предложила Ариадна, потягиваясь: было видно, как ей нравится демонстрировать свое тело. — Что произошло? Крах на бирже? Ведь это единственное, что тебя волнует, верно?

— Я лучше постою. — Барон ощутил, как сильно он сжал в зубах сигару.

Ариадна напряглась.

— Да что с тобой? Ты же всегда присаживаешься. Хочешь, я прикажу подать кофе? — Она потянулась за колокольчиком. Нет, благодарю.

— Как хочешь. Я так отлично провела вчера время! Опять встречалась со Старцем. Он рассказывал такие захватывающие вещи, Самуил! Все только и говорят, что о новом премьере. Слышишь, Самуил?

— Ариадна, я хочу развестись. — Наконец-то он это выговорил. Повисла долгая пауза. Цейтлин видел, что смысл сказанного дошел до жены не сразу. Но вот Ариадна покачала головой, подняла руку и наконец заговорила.

— Развестись? Но почему? Мы живем так уже много лет. Ты же не ревнивец. Ты слишком… слишком уверен в себе, чтобы ревновать. Самуил, ты шутишь, правда? Мы женаты восемнадцать лет. Что же случилось теперь?

Цейтлин затянулся, стараясь выглядеть спокойным и рассудительным.

— Просто… устал.

— Устал? Ты требуешь развода, потому что устал?

— Ты получишь щедрое содержание. Ничего не изменится. Ты просто будешь жить в другом месте. Неужели это такая трагедия?

— Ты не можешь так поступить! — Барон повернулся, чтобы уйти, но Ариадна спрыгнула с кровати и бросилась к его ногам, выбив при этом у него из рук сигару. Цейтлин нагнулся, чтобы поднять сигару, но жена так крепко вцепилась в него, что он потерял равновесие и упал рядом с ней. Ариадна заплакала, глаза у нее бегали, как у безумной. Он попытался было вырваться, но в этой возне порвал пеньюар Ариадны, обнажив ее груди. Тем не менее она продолжала так крепко держать его, что бриллиантовые запонки отлетели от его накрахмаленной манишки и упали на пол.

Они лежали друг подле друга, тяжело дыша. Он опустил глаза вниз и увидел ее большие темно-коричневые соски, которые проглядывали сквозь густые пряди ее волос, распущенных, как у танцовщицы-цыганки. Барону внезапно пришло в голову, что именно такой Ариадну и видят ее любовники. Он дивился ее необузданной игривости, которая граничила с сумасшествием. «Какие странные существа люди, — размышлял он. — Свет — тень, ночь — свет».

Все эти годы, несмотря на то что днем они были почти чужими людьми, у них были страстные ночи.

Днем она ему только докучала, но под утро приходила к нему — от нее пахло давно выпитым шампанским, только что выпитым коньяком, вчерашними духами, душистым шампунем, сигарами других мужчин; она нашептывала ему о своих приключениях, о царившей вокруг ужасающей распущенности. Она говорила на смеси простонародного польского и ломаного еврейского — на языке, на котором они оба говорили, когда познакомились во дворе дома ее отца, раввина Туробина (еврейского местечка недалеко от Люблина).

Что только она ему не рассказывала, какие восхитительные картины рисовала! Какие желания и непристойности — невероятные для уважаемой дамы!

Однажды ночью какой-то любовник возил ее в Летний сад — место, где живут собаки и проститутки… она не упустила ни единой детали. До предела возбужденный, прямо до дрожи, он продемонстрировал эротические подвиги, достойные настоящего спортсмена — он, крайне сдержанный человек, который считал страсть весьма опасной штукой. Наутро он проснулся, ощущая себя грязным и преисполненным раскаяния, как будто провел ночь у проститутки в убогой комнате и выставил себя дураком! И это его собственная жена!

— Неужели я больше не красива? — вопрошала она; от нее исходил запах тубероз и миндаля. — Как ты можешь отказываться от этого? Займись со мной любовью. Ну же, иди ко мне! Я знаю, ты хочешь. Но ты так холоден! Неудивительно, что я так несчастна. Ты пошутил о разводе? Самуил? — Она засмеялась, сначала потихоньку, затем откинула голову и хрипло расхохоталась. Он чувствовал, как от ее кожи, словно от печи, исходит тепло, ощущал, как от нее веет пороком. Она взяла его руку и зажала между своими бедрами, потом кивнула на зеркало. — Посмотри на нас! Посмотри на нас, Самойло! Какая красивая пара! Совсем как в то время, когда мы познакомились. Помнишь? Ты сказал тогда, что еще не встречал такой девушки, как я. Как ты говорил? «Ты словно дикая кобылица».

Самуил все видел иначе, даже сейчас он дивился, неужели она настолько непредсказуема — слишком непредсказуема для жены.

Барон не без труда поднялся, поправил одежду.

— Ариадна, мы стали посмешищем.

Слуги совещались: Пантелеймон советовался с Леонидом, который заметно беспокоился, как сказать хозяину о том, что Сашенька волокла свою мать, пьяную, по улице. Лакей отослал его к Шифре, старой няне самого барона, чтобы та сообщила Цейтлину неприятные новости. Барон никак не отреагировал, вежливо поблагодарил Шифру, поцеловал ее руку с распухшими венами и указал на дверь. Он размышлял над тем, что историки хотят найти одно единственное объяснение происходящему, хотя на самом деле существует несколько причин.

Прикурив сигару «Монте-Кристо», он размышлял над Сашенькиным арестом, над заверениями миссис Льюис, что он совсем не знает свою дочь, над нежелательным появлением в его жизни Распутина — это было похлеще всех любовников Ариадны. Да еще его неугомонный братец Гидеон продолжал прожигать жизнь, говоря: «Я могу умереть в любую минуту и попаду прямо в ад». Сам Цейтлин был уверен, что залогом длинной жизни служат сдержанность и дисциплина.