К собственному удивлению, девушка поняла, что они поменялись ролями: мать стала дочерью, а дочь — матерью. Она сложила и развесила вещи матери, спрятала украшения в бархатную шкатулку, бросила белье в корзину. Потом она помогла матери лечь в кровать и поцеловала ее в щеку, погладила по лбу и присела рядом с ней.

— Ты и я… — произнесла Ариадна сонным голосом; она металась по кровати в пьяном полузабытье.

— Спи, мама. Вот так. Все закончилось.

— Сашенька, милая, мы с тобой…

Когда Ариадна наконец уснула, Сашенька расплакалась. «Я не хочу иметь детей, — сказала она себе. — Никогда!»

Сашенька все еще спала в кресле в будуаре у Ариадны, когда услышала, что мать зовет ее:

— Сашенька! Мы поедем сегодня за покупками. Как и хотел твой отец. Коктейльное платье от Чернышева! Тебе, возможно, даже повезет купить платье у мадам Бриссак. Как у юных великих княжон!

— Но мне нужно на занятия, — возразила Сашенька, потягиваясь и входя в спальню к матери.

— Дорогая, не говори ерунды! — сказала мама. — Посмотри, как ты одета. Как какая-нибудь учительница!

Она завтракала в постели, в комнате витал аромат кофе, тостов, икры и яиц-пашот.

— Мы стали лучшими подругами, правда, сладкая моя?

Леонид, закончив подавать завтрак, вышел из комнаты. Ариадна подмигнула Сашеньке, которая не переставала удивляться, как быстро мама пришла в себя после ночного загула. Чтобы вести подобную жизнь, нужно иметь лошадиное здоровье.

— Я не уверена, что смогу поехать.

— В одиннадцать мы выезжаем. Лала готовит тебе ванну. Сашенька решила уступить. Днем ей все равно нечем было заняться. Она жила лишь по ночам.

Час спустя третья машина Цейтлиных, кремовый «мерседес-бенц» с Пантелеймоном за рулем доставил их к известным витринам с манекенами в шляпах, токах и бальных платьях — к ателье Чернышева на углу Большой Морской и Невского.

Двери империи моды распахнули швейцары в зеленых ливреях. В святая святых этой империи женщины в белых перчатках, в шляпах, больше похожих на корзины с фруктами, и гофрированных платьях, туго затянутых на талии, примеряли очередные наряды. В воздухе стоял густой аромат изысканной парфюмерии.

Ариадна приковала к своей особе внимание всего магазина, и, к Сашенькиному удивлению, продавцы стали источать мнимую любезность. Сначала Сашенька подумала, что продавцы лебезят перед ней из-за дерзкого поведения ее матери, но потом поняла, что подобная лихорадка неистового ликования присуща дорогим магазинам, когда приезжает очень богатый клиент, не имеющий собственного вкуса и к тому же несдержанный.

Всей суетой руководил какой-то кузнечик в красном платье, на ломаном французском отдавая приказания.

Все продавцы прилежно выполняли поручения: разве на их устах не играла самодовольная улыбка?

Манекенщицы (на которых, на Сашенькин взгляд, были надеты слишком пышные кринолины) прогуливались взад-вперед в платьях, ничуть не заинтересовавших ее. Мама указывала то на одно, то на другое, из парчи или кружевное, с рюшами или блестками, и даже заставила ее парочку примерить.

Лала, поехавшая с ними, помогла Сашеньке надеть эти платья.

Сашенька решила избегать препирательств с матерью и получать удовольствие от поездки по магазинам, чтобы как-то скоротать день. Но все эти одевания-переодевания, прищуренные взгляды и тычки от костлявой мадам, к тому же совсем не француженки, которая молниеносно вкалывала и убирала булавки из платьев, начали ее раздражать.

Сашеньке совсем не нравилось, как она выглядит во всех этих нарядах, она начала терять терпение и злиться.

— Лала, я такая уродина в этих платьях! Я не стану их носить! Я их сожгу! — Ее мать была прекрасным лебедем (в бархатной юбке и болеро с меховым воротом), она же хуже гадкого утенка, какая-то замухрышка. Она отказывалась смотреться в зеркало.

— Но у мадемуазель Цейтлиной такая прекрасная фигура, идеальная для новейших модных фасонов, — заметила портниха. — Какая восхитительная грудь!

— Я ненавижу себя в этом тряпье! Я хочу домой!

— Бедная Сашенька! Ты устала, правда, дорогая? — подмигнула мать. — Не нужно брать все, купим только то, что тебе понравилось, верно, моя милая?

Чувствуя какой-то подвох, Сашенька кивнула.

Работники ателье вздохнули с облегчением.

Баронессе Цейтлиной принесли бокал токайского.

Женщина, откинув голову назад, громко смеялась, потом расплатилась крупными зелеными купюрами.

Продавцы помогли Ариадне, Лале и Сашеньке надеть шубы.

Пантелеймон нес за ними покупки в пухлых пакетах, которые он быстренько бросил в багажник, чтобы открыть дверь.

— Вот так-то! Наконец у тебя есть пара приличных платьев.

— Но, мама, — возразила Сашенька, испытывая раздражение от стоимости покупок и удивление, что подобные магазины работают даже во время войны, — я ведь не бываю в свете. Я хотела чего-то простого, незамысловатого. Мне не нужны бальные платья, платья для коктейлей и для чая.

— Еще как нужны! — ответила Лала.

— Я иногда переодеваюсь шесть раз в день, — заявила Ариадна. — Утром я надеваю платье к завтраку. Потом переодеваюсь к чаю, потом еду к Лорисам в моем новом шифоновом платье, отороченном парчой, а вечером…

Сашеньке невыносима была одна мысль о ночных похождениях матери.

— Нам, женщинам, нужно приложить немало усилий, чтобы найти себе мужа, — объяснила Ариадна.

— Куда прикажете, баронесса? — спросил Пантелеймон по переговорному устройству.

— В Сашенькин любимый английский магазин, — ответила Ариадна.

Там, в витринах магазина, были выставлены масла для ванной, духи, мыло, для джентльменов — экзотические пряности и джем.

Дамы купили имбирных пирожных и печенья, продолжая обсуждать покупку новых платьев.

— Сашенька, привет! Ты ли это? — Несколько молодых студентов в форменных шинелях и фуражках слонялись на улице неподалеку от ателье Чернышева: баловались, ухмылялись и толкались, как молодые жеребцы.

— Ох, Сашенька-озорница! Мы слышали, что у тебя были неприятности с жандармами! — кричали они.

Сашенька отметила, что «эстеты» были в беретах, а «денди» в фуражках. Один из «эстетов», наследник огромной империи, некогда писал ей любовные стихи.

Сашенька лишь улыбнулась уголком губ и пошла дальше.

— Боже! — воскликнула Ариадна. — Это еще кто?

На мгновение Сашенька замерла, но потом к ней вернулась способность ясно чувствовать и мыслить, когда сквозь группу слоняющихся студентов решительно пробрался ротмистр Саган. На нем было твидовое пальто, манишка и котелок — все явно куплено в английском магазине. Он, улыбнувшись краем губ, поклонился, приподнял котелок и поцеловал ей руку.

— Мадемуазель, какое счастье вновь встретить вас! Я покупал запонки. Почему всем так нравятся английские вещи? Почему не шотландские или уэльские, или не американские — они ведь тоже наши союзники?

Сашенька покачала головой и постаралась припомнить, как ей велел вести себя Мендель. Ее сердце учащенно забилось, застучало, как колеса набирающего скорость поезда. «Началось, товарищ Мендель!» — подумала она про себя.

— Уверен, что вы не собирались со мной больше встречаться, но как же наши беседы о Маяковском, и не забудьте еще про Ахматову! Я спешу. Надеюсь, я вас… не встревожил.

— Неслыханная наглость! — возмутилась она.

Он приподнял свой котелок, и от Сашеньки не укрылось, что у него длинные волосы, делающие его похожим скорее на артиста, чем на полицейского.

Саган жестом подозвал ожидающие сани, которые подъехали, звеня бубенчиками, и унесли его прочь по Невскому.

Ариадна с Лалой пристали с расспросами.

— Сашенька! — воскликнула мать. — Кто это? Ты могла бы быть и повежливее.

Но теперь Сашенька чувствовала себя неуязвимой, какие бы дурацкие платья на нее ни натягивали. Она обожала тайную ночную жизнь активного члена большевистского движения.