Она наконец повернулась ко мне. Глаза у нее были серые, я бы даже сказала бесцветные. Кому такое может понравиться?

– Разве нас представляли друг другу, миледи?

– В этом нет нужды. Мы обе знаем, кто из нас кто.

– Действительно, знаем. И я несколько обескуражена, миледи, что встречаю вас без свиты и сопровождающих, да еще и в моих владениях.

Черт возьми, я в самом деле находилась на ее земле. Но и в Норфолке. А Норфолк – моя земля. Я не преминула указать на это. Добавив, что, если она проявит ко мне непочтение, я велю своим людям прибыть в фэнленд и наказать ее.

Лицо Гиты Вейк оставалось спокойным. Не глядя на меня, по-прежнему направляя лодку шестом, она сказала:

– Разве я чем оскорбила вашу светлость, если вы сразу заговорили о непочтительности? Или вы хотите грубыми речами вынудить меня ответить вам так, как требуют мое достоинство и положение? В таком случае я постараюсь игнорировать ваше немилостивое обращение.

– Я разговариваю с тобой так, как женщина с положением имеет право говорить с потаскухой, родившей в блуде. Ты… Ты и твое отродье…

В этот миг дитя, напуганное моей резкой речью, сморщилось, побагровело и разразилось отвратительным визгом. Саксонка лишь что-то негромко сказала Адаму, и он стал вертеть девочку в руках, подбрасывать. Сама же она продолжала править лодкой. Я могла оставить их, но ее пренебрежение задело меня.

– Ты много вообразила о себе, саксонская сучка. – Я нервничала, дергала поводья, и смирная белая кобылка подо мной тоже стала волноваться. – Ты ведешь себя так, словно считаешь ниже своего достоинства беседовать с женщиной, у которой хотела украсть мужа.

Гита Вейк неожиданно подвела лодку к берегу и, удерживая ее шестом и глядя мне в глаза, заговорила:

– Не делает вам чести, леди Бэртрада, обращаться со мной таким образом. Свою чашу унижений и горечи я и так испила сполна. Ваши речи не могут причинить мне большей боли. Лучше мы сейчас расстанемся, и я не буду вспоминать о ваших злых словах, а вы не станете думать, что, оскорбив меня, сможете вернуть себе супруга.

Конечно, в графстве не было тайной, что мы с Эдгаром не ладим. Но нет большего унижения, чем если об этом напоминает соперница! Я буквально задохнулась от злости. Дернула повод, почти задрав голову лошади. Та взбрыкнула, забила передними копытами, фыркала. Я же онемела от ее намека и никак не могла заговорить.

Она продолжала:

– Вам не стоит думать обо мне, госпожа. Ведь вы его законная жена, вы его семья и судьба. Поэтому любите его, сделайте счастливым, будьте его другом и помощницей. И тогда мир и покой вернутся в ваш союз, вы родите ему сына…

И эта тварь еще смела попрекать меня бесплодием?!

– Молчи! Это от тебя-то мне выслушивать советы? От тебя… родившей моему мужу это жалкое существо!

Я ощущала такую боль, глядя на дочь Эдгара! О, как же в единый миг я возненавидела этого ребенка! Ребенка, которому Эдгар даровал родовое имя Армстронгов, признал своим, ни на миг не думая, какое это оскорбление для меня. Этого ребенка не должно было быть.

И, с силой сжав бока лошади, я послала ее вперед. Она заржала, сделала скачок, как раз когда саксонка оттолкнула лодку от берега. Передние копыта лошади ударили о днище лодки почти возле самого ребенка.

Треск, крик, всплеск воды, холод воды… Лодка вмиг погрузилась, все попадали в ручей. Но я удержалась в седле. Лошади здесь было по грудь, я же лишь намочила ноги и подол юбок, когда, развернув ее, заставила по откосу выбраться на берег. Отсюда, с высоты своего седла, я наблюдала, как остальные барахтаются в воде.

Гита перво-наперво выхватила из воды отчаянно верещавшую и захлебывающуюся дочь. Прижала и, подняв повыше, выбралась на берег, одной рукой держа девочку, другой цепляясь за кусты. Ах, какая жалость, что ручей не так и глубок. Я бы сейчас вмиг могла избавиться и от соперницы, и от ее отродья, да и от Адама в придачу. Ведь Адам так кричал и барахтался в воде, что, будь там хоть немного глубже, он наверняка бы захлебнулся. А так он все же сумел ухватиться за протянутую Гитой руку, и она стала вытягивать его, другой рукой прижимая к себе дочь. При этом она что-то говорила спокойным ровным тоном. Адам перестал биться, залез на откос, даже принял из рук Гиты сестру. Гита повернулась ко мне. Фурия, настоящая фурия! Ее шаль сползла, влажные пряди прилипли к лицу, а глаза… Клянусь верой, они уже не казались мне бесцветными – они словно алели, такой в них светился вызов.

Но мне ли бояться ее? Облепленную платьем, обремененную детьми. Попросту драная, мокрая кошка. Видел бы сейчас Эдгар свою распрекрасную Фею Туманов.

Я громко засмеялась. Но в следующее мгновение все изменилось. Гита, оставив обоих детей на склоне, молниеносно выхватила из воды длинный шест, замахнулась… Меня оглушила резкая боль от удара по лицу, я охнула, стала опрокидываться, упала. Моя лошадь кинулась прочь, а я лежала плашмя, растерянная, ощущая во рту привкус крови. И вдруг опять тупая боль и даже нехватка воздуха, когда саксонка, навалившись сверху, прижимая шест поперек моего горла, надавила им так, что я почти не могла вздохнуть. Видела над собой ее искаженное яростью лицо. И задыхалась, задыхалась… Сейчас в моем горле что-то хрустнет, сейчас я умру…

Я наконец смогла вздохнуть. Похоже, эта безумная все же опомнилась, ослабила давление.

– Слушай, ты, нормандская змея, – услышала я над собой ее почти спокойный голос. – Если ты еще хоть раз попытаешься причинить зло моему ребенку… Если ты хоть приблизишься к ней… Клянусь кровоточащими ранами Христа, я уничтожу тебя. Я сделаю так, что тебя затащат в болота, и никто не узнает, в какой трясине покоится тело ублюдочной дочери короля.

Я видела над собой совсем близко ее бешеные светлые глаза, налипшие на лицо пряди. Стыдно признаться, как я тогда испугалась. Даже заплакала. А ведь она уже отпустила меня, отошла. Я же скулила, как собака… побитая собака. Машинально оправила свои мокрые, задравшиеся при падении юбки, попыталась сесть.

Сквозь растрепавшиеся волосы и пелену слез я видела, как саксонка берет белую кобылу под уздцы и выводит ее на тропу. Затем она села в седло, кликнула Адама, приняла у него свое промокшее и плачущее дитя и помогла мальчишке взобраться на круп позади себя. После этого пустила лошадь крупной рысью – и вскоре они исчезли за кустами.

«За кражу чужого коня полагается…» – вдруг совсем не к месту вспомнилась мне фраза из судебника. Почему же не к месту? Гита Вейк украла мою лошадь. Более того: совершила на меня разбойное нападение. Я могу заявить на нее в суд графства. Да я… Какая же я дура!..

Я завыла в голос от боли, беспомощности и унижения. Мне хотелось кататься в грязи и рвать на себе волосы.

Как я могла позволить так поступить с собой, так опозориться?! Да и что, спрашивается, вынудило меня уехать в фэны вот так, без охраны? Все эти разговоры, что под рукой моего мужа земли в Норфолке стали безопасны… А вот на меня напали! Напала известная мятежница Гита Вейк. Нет, я непременно подниму такой скандал… Вот только если бы не Адам. Он-то скажет, что именно я напала на них. Хотя кто ему поверит?

Я знаю кто. Эдгар. Поверит не мне, а этой сучке Гите Вейк и своему пащенку.

Не стану рассказывать, как долго я, растерзанная, грязная и продрогшая, добиралась домой, как встретила какого-то фэнлендца на пони, какой униженной чувствовала себя под его удивленным и жалостливым взглядом. По моему приказу он доставил меня в Гронвуд, где меня не осмелились ни о чем спрашивать, просто обхаживали, лечили, ублажали. Но я ненавидела эти участливые взгляды, ненавидела причитания Маго, ненавидела даже свое избитое отражение в зеркале. Ах как же распухли мои разбитые губы, как поцарапана шея под подбородком…

Когда меня переодели, подлечили и припудрили, я выслала всех вон. И почти до темноты просидела в соларе над гобеленом. Втыкала иголку в вышивание так, словно пронзала сердца тех, кого ненавижу. Раз… и я пронзила сердце проклятой Гиты… Два – и на острие иглы сердце визгливой малышки. Еще – и повержен Эдгар. Еще вонзила – и пусть истечет кровью сердце Адама…