Не надо было ей подниматься и подходить к Аркадию. Но она подошла, обняла его сзади за шею, прижавшись тугой грудью к его плечу. То ли оттого, что он на мгновение потерял контроль над собой, то ли на самом деле так всемогуще и покоряюще девичье тело — кровь ударила в виски. Аркадий стиснул Ларису в объятьях и стал неистово целовать ее запрокинутое лицо. Расшпилившаяся коса свесилась чуть ли не до пола. Он видел только ее поблескивающие вишневые губы, вздрагивающие ресницы. Кружилась голова. Неведомая сила, смявшая все сторожевые посты его рассудка, захватила его и понесла. Лариса же, обвисшая на его руках, вдруг встрепенулась — она инстинктом женщины почувствовала его состояние, зашептала торопливо:
— Аркаша, не надо меня так целовать. Ты нехорошо меня целуешь…
Но он, казалось, не слышал этого шепота. Его заглушал стук собственного сердца. Он подхватил Ларису на руки, сделал шаг к кровати. И тут, словно окончательно очнувшись, она обхватила его за шею, с силой соскочила с рук.
— Что ты, Аркаша, милый… Разве можно…
А минуту спустя она шептала ему прямо в губы:
— Милый… ну зачем ты так себя…
Он разжал ее руки у себя на шее, поцеловал их. Лариса смотрела на него ласковыми глазами…
За окном послышался хруст подстывшего снега под чьими-то шагами, потом громкий стук в дверь.
— Это не Тищенко.
— За мной кто-нибудь; к больному. Я сейчас спрошу.
Лариса вышла в сени и долго с кем-то переговаривалась через дверь. Потом вбежала в комнату, растерянная, взволнованная.
— Ширпака нелегкая принесла.
— Что ему надо?
— Да черт его знает, привязался и не отстает. Я говорю, что уже легла спать. А он свое: оденьтесь, я хочу что-то важное сказать.
Стук снова повторился.
— Не знаю, — ответила Лариса.
— Вы не скрывайте. Для вас такое общение может очень плохо кончиться.
3
И вот снова над головой вместо крыши черно-бархатный, утыканный серебряной россыпью купол неба, а под ногами унавоженная, похрустывающая ледком дорога. Данилов торопливо шагал к дому Тищенко. До боли знакомые улочки, мрачные, с насупленными крышами избы, те же самые прясла и дворы — все замечал. И вот последний переулок. Дом его друга. За плетнем чуть заметно колыхнулась тень. Аркадий направился прямо в калитку. Под навесом кто-то притаился.
— Алексей, — тихо окликнул Данилов.
Фигура шелохнулась, отделилась от плетня.
— Аркадий Николаевич!
— Иван пришел? — торопливо спросил Данилов.
— В избе. Ужинает.
— Седлай коней! — И, не задерживаясь, взбежал по ступенькам крыльца.
Иван Тищенко, черный, как вороново крыло, высокий и сутулый, сидел за столом в нижней рубашке и, обжигаясь, хлебал щи. Увидев на пороге Данилова, не донес до рта ложку, выпрямился. Улыбка чуть тронула его губы.
— А я только хотел к тебе идти.
Поднялся, плоский, костлявый, раскинул руки, пошел на Данилова.
— Здравствуй, Аркаша! — произнес он непривычно взволнованно.
Они обнялись, долго мяли друг друга. Не виделись ровно год, с тех пор, как уехал Иван по командировке совдепа в Томск на командирские курсы. Там его и застал чехословацкий переворот.
— Ты что, стало быть, не выдержал, пришел сам?
— Уходить надо немедленно, Иван.
— Видел кто-нибудь тебя?
Аркадий хмыкнул.
— С Ширпаком сейчас имел любезный разговор. — Он тряхнул на ладони увесистый кольт. — Вот.
Тищенко нагнул голову, потер ладонью черную щетину на заросшей шее.
— Понятно.
И стал натягивать на себя рубаху. Улыбнулся:
— Так, Иван Кондратьевич, с легким паром тебя. Помылся в баньке…
Аркадий рассмеялся:
— Баньку я сейчас Ширпаку устроил. Наверное, до сих пор мокрый сидит. А с тобой мы в другой раз помоемся.
— Знамо дело, куда же теперь деваться… Ты Алексею сказал, чтобы коней седлал?
— Сказал.
— Маша, харчишек нам с собой. — Тищенко елозил пальцами по борту шинели, никак не мог застегнуть нижний крючок. Данилов улыбнулся, глянув на его руки
— С утра еще припасла… — ответила жена.
Из ограды выехали шагом, грея в карманах рубчатые рукоятки револьверов. Сразу же свернули в проулок. В звенящей тишине гулко разносился топот кованых конских ног. Потрескивал ледок. Казалось, все село слышит, как шагают неосторожно их кони.
Заговорили только за околицей. Оба противники всяческих сентиментальностей, они заговорили сразу же о деловом. Аркадий спросил:
— Как настроение у мужиков?
Тищенко покачивался в седле, словно дремал. Вещевой мешок за плечами еще больше горбил его.
— Мужик сейчас как норовистый конь — вот-вот закусит удила. Чувствует, как подпруги подтягивают все туже и туже. Вон надысь вешали Кузьму Полушина. Уже стоял с петлей на шее, с мужиками прощался, а сам: оглобля, говорит, старая, вот об чем жалею. Видал? Не жизни своей жалко, а что одного только милиционера убить довелось, оглобля сломалась. А ведь смирный был мужик, помнишь?
Как не помнить Данилову дядю Кузьму! С его сыном Андреем приятели. Часто Аркадий бывал у Полушиных. Дядя Кузьма любил говорить, глядя на сына: «Мой дед лошадь поднимал на горбу, отец телегу с зерном из грязи вывозил, меня тоже господь силенкой не обидел. А в кого ты растешь? Нашильник еле подымаешь…» Он брал сына с Аркадием за ремни и поднимал обоих над головой…
— Много у тебя народу?
— Дочкин, Матвей Субачев, Полушин Андрюха и я, — ответил Иван.
— Оружие?
— Оружие есть. Патронишки водятся, еще с германской поприносили. Но не в этом дело. Сколько сидеть можно? И чего мы высидим?
— Вот за этим я и пришел.
— Пришел ты самое вовремя, хорошо, что пришел. А то мы тут как котята в лукошке тыкаемся, дальше своего села не видим. Слепком живем. Пытался я связь установить с Камнем — никого не нашел.
— В Камне руководства нет.
— Я так и понял.
— Коржаев сейчас возглавляет Каменское подполье. Помнишь его?
— Это который грузчик-то с пристани? Как же, помню. Башковитый парень.
— Он собирает сейчас все силы к себе. Типографию уже открыл подпольную, организацию сколотил крепкую в городе, связь наладил и с Новониколаевском и с Барнаулом.
— Я чую, и ты от него пришел?
— От него.
— Хорошо. Это хорошо. На душе легче стало сегодня, когда услыхал о тебе. А как ребята обрадуются!
Небо посерело от множества вылупившихся звезд. Уже, наверное, было за полночь. С востока, со стороны Оби, в лицо подул морозный ветерок. Аркадий хотел поднять воротник полушубка, потянулся было рукой, но раздумал: нужно смотреть в оба.
— Как, по-твоему, Иван, мужики пойдут сейчас на восстание?
Тищенко долго сутулился, покачивался в ритм лошадиному шагу. Не любил он поспешности. Все делал взвесивши, серьезно. Вот и теперь ответил не спеша, но твердо:
— Восстания мужику не миновать. Кое-кто уже это понял. Но не сейчас. Еще не подперло его окончательно. Крестьянин всегда надеется на что-то до последу ждет. Вот когда середнячка колупнут за самую болячку — тогда и начинать…
На опушке рослого березняка их окликнули. Тищенко остановил коня.
— Вот наше пристанище.
Из-за дерева вышел человек. Аркадий вглядывался, но признать его в темноте не мог.
— Это кто с тобой? — спросил подошедший. — Алексей, что ли?
— Нет. Потом узнаешь. Прибери коней.
Когда Данилов передавал повод, не вытерпел, спросил:
— Кто?
Тот немного помедлил.
— Андрей.
— Здорово, Андрей.
— Что-то не признаю. Голос вроде знакомый, а не признаю. Кто это?
Тищенко потянул Аркадия за рукав,
— Пойдем.
Спустились по ступенькам в землянку. Чуть пискнула дверь, Аркадий увидел довольно просторное помещение, освещенное керосиновой лампой. Он сразу узнал усатого Дочкина. Тот свесил босые ноги с нар и расчесывал взъерошенные усы. Напротив сидел Матвей Субачев. Он даже спросонья был весел, широкий рот растянут в улыбке. Андрей Полушин, в пиджаке, сшитом из старой шинели, уже стоял сзади около двери. Секунду-две длилось молчание. Потом Матвей вскрикнул: