Мины и снаряды долетали до штабной землянки.

Наконец ночью аэродром был готов. Самолет, вызванный из Москвы, прилетел под утро. Летчик в собачьих унтах, меховой куртке выскочил на освещенную кострами полянку. Торопил:

— Уже светает. Скорее, товарищи!

Комиссара бригады пронесли осторожно, бережно установили носилки на фюзеляже. Взревел мотор, и самолет побежал по раскорчеванной полянке, обсыпаемый землей от артиллерийских и минометных взрывов.

Когда он взмыл в воздух, небо уже посветлело. Партизаны махали шапками.

И вдруг из-за серой осенней тучи вынырнули два «мессершмитта». Как огромные черные стервятники набросились они на беззащитный санитарный «кукурузник». Ударила единственная партизанская зенитка, но…

Это было 6 сентября 1943 года.

Потом бригада прорвалась и с мертвым комиссаром на руках ушла в свои, обжитые леса. Здесь, в глухой деревне Руда Пустошкинского района комиссара похоронили.

Первый день за две недели в лесу было тихо-тихо. Задумчиво качали гривастыми головами сосны, ноздреватый, как губка, топорщился тронутый желтизной мох. Ким сидел на валежине и в задумчивом оцепенении смотрел перед собой. Ничто уже не отвлекало его — ни узорчатые, лапистые папоротники, которыми он любовался еще не так давно ни стройные, словно выточенные на токарном станке стволы молодых сосенок, ни суетливая беготня белок и бурундуков. На сердце было тоскливо, как и в этом хмуром осеннем лесу.

Хотелось домой — так хотелось, что грудь разрывалась на части. Отец все время стоял перед глазами. Никак не верилось, что нет его больше в живых, что не подойдет он больше к Киму, не заглянет в глаза, не подмигнет по-дружески ободряюще, не потреплет за вихор. Не знал Кимушка, что всего лишь через две недели в Руде рядом с отцовской появится и его могила и что навеки будет лежать он рядом с отцом. Не знал, что и в войну и многие годы после войны за этими могилами будет ухаживать девушка, по весне будет сажать она цветы, заботливо поливать их, обкапывать могильные холмики, а по вечерам долго-долго сидеть на скамеечке и смотреть на розовый закат, на бегающих около школы ребятишек, которые о войне будут знать только по рассказам таких, как она…

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

1

«20. IV. 42 года

С сегодняшнего дня решил вести дневник. Время такое, что каждый день сейчас — это живая история. И я буду писать, не глядя ни на что, клянусь, что этот дневник буду писать регулярно, а не как все свои прежние. Детство кончилось. Сейчас я солдат. Русский солдат, идущий на фронт… Пишу это, а самому с трудом верится, что я — и вдруг солдат!

Сегодня наша команда прибыла в часть. С котомками, одетые кто во что — как банда разношерстная — прошли мы в лагерь. Выстроили нас, и какой-то командир стал нам говорить о нашем долге перед Родиной. Говорил долго и неграмотно. Потом отвели нас в карантин. Длинный барак — видимо, это было когда-то овощехранилище — мое первое армейское пристанище. Сейчас сижу в углу на своем чемоданишке и пишу этот дневник. Трехэтажные нары набиты битком. Нам с Тимкой места не хватило. Под потолком тускло светит несколько лампочек. С потолка каплет. Сыро и жутко. Надвигается первая армейская ночь.

21. IV.42 г.

Ночь прошла. Я, наверное, запомню ее на всю жизнь. Это был какой-то кошмар. Первый раз в жизни я спал так, сидя, под храп сотен людей, под звонкое капанье с потолка. Я не спал, я просто время от времени забывался. И только этой ночью я по-настоящему оценил мамину постель, подушку и домашний уют. Если мне в армии придется так спать каждую ночь, то я не выдержу. Разве о такой армии нам говорили в школе, разве в эту армию я рвался! Ни коек, ни матрацев. Мне жутко.

22. IV.42 г.

Пошли вторые сутки, как я в армии, а мне кажется, что я здесь уже год. Занятий никаких нет. Сегодня утром, как и вчера, нас построили, сводили в столовую. Кормили какой-то бурдой — пшенка и вода, хлеб. Почти никто эту похлебку не ел. Взяли хлеб и вышли из барака, именуемого столовой. Пока живем на домашних запасах. Когда мама клала мне в чемодан банку масла и несколько больших кусков сала, я смеялся над ней, что она вроде бы отправляет меня на далекий север. А теперь я очень рад, что у меня есть запас. Мы с Тимкой сложили наши продукты в мой чемодан и по очереди караулим его. Нас предупредили, что могут украсть. Ужас охватывает меня — куда я попал! Уже у нескольких человек украли. Среди нас есть люди и из тюрьмы. Это они делают.

Сегодня с Тимкой опять спали, сидя в углу. Днем было еще ничего, а ночью мне опять стало жутко. Наверное, все-таки зря я не послушал папу и не пошел на завод. Он же обещал мне бронь. Если бы я знал, что армия — это вот такой барак, я, конечно, бы согласился.

24. IV.42 г.

Днем ничего не делаем — вылезем на крышу нашего барака и лежим на солнышке, греемся и дремлем. Где-то идет война, а мы здесь бездельничаем. Пахнет весной, а мы лежим и смотрим в серую голую степь. На фронт бы я согласен хоть сейчас, а прозябать в этом бараке — бр-р… не хочу.

Сижу вот сейчас и вспоминаю школу, ребят. Где сейчас Юра Колыгин и Валька Мурашкин. Наверное, уж воюют, а мы вот с Тимкой загораем.

27. IV.42 г.

Лежим, ничего не делаем. Скоро Первое мая. Первый раз в жизни я буду так встречать Первое мая. Говорят, нас пошлют в школу младших командиров-артиллеристов. Смех — я и вдруг командир. Солдатом еще не был, а уже в командиры…

Никаких занятий нет, кроме политбесед. Скорее бы на фронт.

1 мая 1942 г.

Я, кажется, уже начинаю привыкать к армии.

Сегодня на завтрак выдали по кусочку мяса. Дома, бывало, я копался — жирный кусок не ел, с пленкой и с жилами тоже. А тут слопал и даже не заметил, какой мне кусочек достался. Вот так-то оно в армии!

Никуда нас не пускают, сидим за загородкой. А тут и пойти некуда — кругом степь.

3.V.42 г.

Сегодня — событие в моей жизни: водили в баню, всех кругом остригли. Свои вещи сдали в фонд обороны. А сало у нас с Тимкой, пока мы мылись, сперли. Ну, и шут с ним — надоело оно нам, каждый день сало и сало… Выдали обмундирование. Боже мой, на кого мы с Тимкой похожи! Воротник у гимнастерки такой, что я ее могу снимать совсем не расстегивая. Пилотка досталась такая огромная, что ее хватает от переносицы и до загривка. Ботинки. В таких ботинках дома я даже на рыбалку бы не пошел — огромные, с загнутыми носками из толстой грубой кожи. Вместо носков портянки. В ботинки и — портянки. Но самое сильное, что меня потрясло— это обмотки. Я их мотал чуть ли не целый час, и все равно так и вышел из бани — одна обмотка выше намотана, другая ниже. Ноги в них тонкие, штаны широкие, шея длинная. Глянул в зеркало и не узнал себя. Не узнал взаправду, безо всякого преувеличения. Что-то знакомое в зеркале, и только когда присмотрелся, ахнул: да это же я! На Тимку тоже жутко смотреть. Когда кто-то стал возмущаться таким обмундированием, старшина сказал: вам положено «бэу». Что это такое — кто его знает.

Говорят, завтра начнутся занятия.

5. V.42 г.

Вчера было не до дневника. Пришли с занятий — упал без задних ног. Это что-то страшное — целый день с 7 утра до одиннадцати вечера на ногах. Целый день то строевая подготовка, то ползать по-пластунски.

Ни писать, ничего вообще делать не могу.

15. V.42 г.

Десять дней не заглядывал в свой дневник — было не до него. Какое дикое однообразие: подъем, физзарядка, завтрак и занятия. Потом обед и снова занятия. Вечером ужин — и строевая подготовка. И так изо дня в день. Если так служить три года, то вообще нечего будет в дневник записать. Даже в столовой и то дают одно и то же: суп из пшенки и каша пшенная две ложки. Есть хочется круглые сутки.

Старшина — когда мы не запеваем — грозит: я из вас вытрясу домашнюю требуху! Причем здесь требуха, если уже сил нет не только петь, но даже ноги передвигать. Даже разговаривать с Тимкой и то неохота.