Что возразить на подобный аргумент, тем более когда слышишь его из уст самого римского первосвященника? Галилей приводил множество соображений, показывающих несостоятельность всех астрономических и физических аргументов, выдвигаемых обычно против «Коперниковой гипотезы». А Урбан был уверен, что своим «решающим доводом» окончательно сразил Коперника и тем самым высказал мысль, долженствующую успокоить наконец умы!

Галилей молчал. Это молчание было расценено не только как признак глубокого ума, но и как свидетельство наиблагочестивейшего образа мыслей.

Урбан был настолько уверен в недвижимости Земли, что даже напоминание о том, в каком тяжелом положении окажется церковь, коль скоро будет полностью подтверждена правильность «Коперниковой гипотезы», не заставило его задуматься. Но ведь он, политик до мозга костей, мечтающий о возвращении еретиков-протестантов в лоно католической церкви, должен учитывать их настроения! Если римская курия будет и впредь считать учение о движении Земли ересью и позволит своим не в меру усердным служителям представлять дело так, будто Коперник раз и навсегда осужден церковью, то это причинит Риму один только вред. Естественно, что переносить проблему в эту плоскость следовало не самому Галилею, а кому-нибудь из кардиналов, кто имел непосредственное отношение к работе среди еретиков-протестантов.

В ту пору в Риме как раз находился кардинал Цоллерн, на чью активность в Германии Урбан возлагал немало надежд. Галилей встретился с кардиналом и произвел на него наилучшее впечатление. Он вручил ему для его покровителя, герцога Баварии, отличного качества микроскоп[19]. Во время двух долгих бесед Галилей сумел настроить кардинала в соответствующем духе. Тот хотя и не очень разбирался в астрономии и подобных премудростях, тем не менее осознал важность могущих возникнуть осложнений. Кардинал Цоллерн обещал Галилею, что перед отъездом в Германию поговорит о Копернике с самим папой.

С внешней стороны пребывание Галилея в Риме выглядело блистательно. Все семейство Барберини оказывало ему внимание. Его принимали брат и племянники Урбана. Сам римский первосвященник шесть раз беседовал с ним. Он осыпал его знаками расположения: подарил ему прекрасную картину, две памятные медали и множество освященных образков. А когда Галилей пришел прощаться, Урбан посулил предоставить его сыну церковную пенсию.

В довершение всего папа счел возможным уведомить великого герцога Тосканы о своем удовлетворении приездом Галилея. Составляя послание, Чамполи, разумеется, не пожалел красноречия, дабы выразить «отеческую любовь» римского первосвященника к знаменитому флорентийцу. Папа-де ценит в нем не только блеск учености, но и ревностное благочестие!

Перед возвращением в Германию кардинал Цоллерн, как и обещал, говорил с папой о Коперниковой проблеме. Он сказал Урбану, что все еретики-протестанты держатся учения Коперника и считают его неоспоримейшим. Поэтому, принимая какое-либо постановление относительно Коперника, следует действовать с великой осмотрительностью.

— Святая церковь, — ответил Урбан, — не осудила Коперниково учение и не собирается осуждать его как еретическое, а только как дерзкое.

Вопрос о Копернике для Урбана был совершенно ясен. На то ведь он и папа римский, чьи суждения непогрешимы!

— Не приходится опасаться, — закончил Урбан свой разговор с кардиналом Цоллерном, — что найдется человек, который неопровержимо докажет истинность Коперникова учения. Этого никогда не случится!

Но почему Урбан не проявил и тени недовольства, когда Галилей в беседах с ним касался движения Земли? Не знал ли он о «частном» запрете или не находил нужным связывать себя постановлением одного из своих предшественников? А может быть, Урбан так милостив только при беседах во дворце, среди узкого круга лиц? Не последует ли грозного окрика, если он, Галилей, станет трактовать запретную для него тему в более широкой аудитории? Выяснить это было крайне необходимо. От этого зависело дальнейшее осуществление его научных планов и, главное, зависело, увидит ли когда-нибудь свет «Система мира». Галилей задумал пустить такой пробный шар.

Он часто слышал, как восхваляли Тихо Браге: тот-де доказал неприемлемость воззрений Коперника как с богословской, так и с астрономической и философской стороны. В 1616 году, когда обсуждался вопрос об отношении к Коперникову учению, Франческо Инголи, весьма образованный клирик, знаток права и полиглот, спорил с Галилеем о движении Земли, а потом прислал ему свое «Рассуждение относительно места и недвижимости Земли против системы Коперника». Это была обычная перипатетическая стряпня, приправленная резонами Тихо Браге. Однако она сыграла свою роль: Беллармино тоже, кажется, отнесся к ней с вниманием. А Кампанелла, прочтя опус Инголи, тут же вызвался его опровергнуть. Декрет был уже издан — Кампанеллу это не останавливало. Галилей разделял его возмущение, но не мог, разумеется, не видеть всей опасности столь несвоевременного намерения.

И вот теперь, к удивлению Галилея, ему напомнили о работе Инголи. Это давало прекрасный повод разбить аргументацию Тихо Браге, которой в Риме, как показали беседы, происходившие в присутствии, папы, придавали решающий вес. Он позаботится, чтобы его ответ, «Послание к Инголи», попал к нужным людям, друзья познакомят с ним Урбана — и реакция папы прояснит многое. Ну а если сам Инголи и не получит послания, будто бы ему адресованного, беда невелика. Не в нем ведь дело!

«Уже восемь лет прошло с тех пор, синьор Инголи, — начинал Галилей свое «Послание», — как я, находясь в Риме, получил сочинение, составленное в виде письма, обращенного ко мне, в котором вы прилагали усилия к тому, чтобы доказать ложность Коперниковой гипотезы, о которой в то время было немало шума…»

Полагая, что Инголи действовал от чистого сердца, он, Галилей, тогда не ответил, дабы не портить ему настроение. Ведь тот был убежден, что сразил такого человека, как Коперник! Не стал он отвечать и по другой причине: видя всю слабость аргументации Инголи, он думал, что никто не сочтет его молчание за неспособность опровергнуть подобное возражение. Однако недавно, в Риме, он понял, что заблуждался: многие, находя доказательства Инголи неопровержимыми, расценили его молчание как согласие с ним. Это и заставляет его отвечать.

В намерение его не входит утверждать истинность учения, «которое уже признано подозрительным и несоответствующим той доктрине, которая по своему величию и авторитету превосходит авторитет естественных и астрономических наук». Он хочет лишь показать, что придерживался мнения об истинности Коперниковой гипотезы не из неспособности понять доводы, приводимые Инголи. Кроме того, сочинение Инголи могло попасть в руки еретиков, и надо лишить их возможности думать, будто из доверия к нему было отвергнуто учение Коперника!

«К тому же я добавлю, что в целях опровержения еретиков, из коих, как я слышу, все обладающие громкими именами, придерживаются учения Коперника, я предполагаю войти в эти вопросы со всей подробностью и показать им, Что если мы, католики, остаемся на старинных точках зрения, усвоенных нами из творений святых отцов, то это вовсе не по недостатку разумения, данного нам природой, и не потому, что от нас ускользают те доводы, опыты, наблюдения и доказательства, которые были учтены ими, а в силу того почитания, кое мы храним в отношении творений отцов нашей церкви, и из ревности к вопросам нашей религии и нашей веры; так что, когда они увидят, что все их астрономические и естественные доводы нами прекрасно усвоены и, более того, что мы владеем доказательствами значительно более сильными, чем все, что было выдвинуто до сих пор, то они, в крайнем случае, смогут считать нас людьми, упорными в наших убеждениях, но вовсе не слепыми или невежественными в человеческих науках, а это в конечном счете не должно иметь значения для истинного христианина-католика: пусть еретик над ним насмехается за то, что он противопоставляет почитание творений святых отцов доказательствам и опытам, которыми обладают все астрономы и философы, вместе взятые».