В тот вечер тучи неслись по небу, надвигалась буря, а Жорди, перебирая толстыми ногами, побежал к оврагу за усадьбой «Рай» и бросил вызов природе. Всем соснам, всем деревьям, обернувшимся людьми, он кричал исторические фразы, вычитанные из книг. Зловещие, грозные тучи клубились над ним; дрожал воздух, до предела насыщенный электричеством, словно молния притаилась в засаде и ждет минуты, чтобы рвануть пополам полотнище неба; но Жорди — тихий, бесполый Жорди — пронзительно взывал к долине: «Сорок веков смотрят на нас с этих пирамид!», «Лучше честь без кораблей, чем корабли без чести!», «Я посылал корабли против людей, а не против стихий!» Тревожные порывы ветра вздымали песок, но Жорди стоял — растрепанный, круглый, как мяч, — и, дико размахивая руками, выпускал на волю демонов своего детства.

Элосеги все это видел, но ничего ему не сказал. Молча пошли они к машине, а небо обрушилось на них, и земля превратилась в настоящее бурное море. Теперь Жорди не помнит о минуте своей славы, он тихий и пришибленный, как всегда, — то посмотрит на часы, то с упреком на Мартина.

— Скоро полдвенадцатого…

— Встаю, встаю.

Совсем как в детстве, когда мама будила перед школой. Тогда он тоже говорил: «Встаю, встаю». Это была уловка, чтобы еще хоть минуту понежиться в постели. Иногда он делал вид, что встает, мама выходила, а он снова зарывался в одеяло, уютно сворачивался клубочком.

Солнце гладило по щеке и запускало под веки пестрые звездочки. Мартин расправил спину. Колючие камешки впились в спину, затекла рука, на которую он опирался всей тяжестью.

— Затекла, — сказал он Жорди.

— Затекла?

— Рука затекла…

Он помахал рукой и спугнул бабочку; потом приподнялся, присел на корточки. Рукав шинели был весь в пыли, и Мартин с удовлетворением его разглядывал.

— Я думаю, если пролежать дня два на хорошей земле и чтобы кто-нибудь поливал, пустишь корни, как отросток кактуса.

— Полдвенадцатого, а ты тут расселся, — сказал Жорди. — Уже полчаса как надо быть на месте. Достанется нам от начальства. Тогда вот им и рассказывай всякую твою чепуху.

— Ну тебя, честное слово! — сказал Мартин. — Бывают же такие зануды! Как раз я о чем-то важном думал…

— Потом подумаешь, — отвечал Жорди. — Полдвенадцатого, идти надо.

— Ах! — захлебнулся Мартин. — Это было тут, именно тут — и солнце светило так же, и погода, и маленький залив, и сосны…

— Погуляй-ка сегодня с Дорой. Некогда сейчас выдумывать. Нас давно в управлении ждут.

— А, вон оно что! Просто ты с голоду подыхаешь, хочешь поскорей дорваться до своих лепешек. Они с утра еще горячие, хрустят…

Он ехидно смотрел на Жорди и ждал бурной обиды. Так и вышло — Жорди сверкнул глазами и сжал толстые кулаки.

— Ну, хочу есть! А что тут такого?

— Ничего, — покладисто согласился Мартин. — Ничего особенного.

— Если хочешь знать, это по-человечески. Всем людям что-нибудь нужно. Тебе вот нужно валяться и ходить по бабам. А мне чихать на твое это солнце, и море, и всякую там погоду, Я хочу завтракать. У меня тело большое, его надо кормить.

— Ладно, ладно, не злись! Я ничего не говорю. Только я не понимаю, почему ты мне прямо не сказал, чем трепаться про всякие там управления. Сказал бы прямо, что хочешь есть, — я бы сразу пошел. Видишь, как просто. Сам ведь знаешь, я о тебе забочусь. Всегда рад доставить тебе удовольствие.

Примерно за неделю до того, на батарее, при всех товарищах, Мартин преподнес ему крем — сказал, что от Доры. На самом деле они с ребятами намешали туда горчицы.

Жерди кинулся на крем и ужасно удивился, даже заплакал. «Я… — (хохот), — я думал, — (радостные крики), — …ты говорил…» Он не мог удержаться, плакал от злости. Но Элосеги быстро снискал прощение — нежно похлопал его по спине и сказал: «Брось, ну как не стыдно! Я ведь в шутку, по-приятельски…»

Вот и сейчас Жорди рассердился.

— Отстань, — сказал он. — Не люблю, когда ты ко мне вяжешься. Не люблю, ясно?

— Ну, Жорди, не лезь в бутылку. Сам знаешь, я ко всем цепляюсь, такая уж у меня привычка. Я не со зла, по-приятельски…

Он положил было руку ему на плечо, но Жорди сбросил ее, резко, по-детски. Глаза у него блестели, он чуть не плакал, запинался.

— Так вот, мне твоя привычка не нравится. Мне обидно и не нравится. Я не виноват, что я толстый и смешной. И вообще я не люблю, когда надо мной смеются.

Он всхлипнул. Мартин воспользовался паузой и обнял его за плечи.

— Ну ладно, ладно, твоя правда. Действительно, я свинья, ко всем лезу, наношу раны благородным сердцам. Мне очень стыдно. Я больше не буду.

Жорди молча всхлипывал. Большая слеза висела у него на кончике носа. Мартин вынул платок и неумело утер ему нос.

— Ну-ну, ничего! Я тут, с тобой. Ну, улыбнись! Не съем тебя, ясно? Смотри, какой день хороший, и ты еще молод, и скоро будешь есть свой паек. Или два. Или три. Сколько захочешь.

Они пошли к машине. У Жорди, несмотря на его объем, кости были хрупкие, как веточки бузины, и он вечно подворачивал ногу. Элосеги шел впереди, засунув руки в карманы, и время от времени оборачивался — посмотреть, как там Жорди семенит по траве, подпрыгивает на ходу, красный и надутый от усердия. «Вот сапоги, проклятые», — приговаривал Жорди. Мартин подождал, пока он усядется, и завел мотор.

Так бывало каждое утро, всегда одно и то же, и маленькие приключения были одни и те же, вошли в обычай. И дальше все было известно — ободранные стволы пробковых дубов, стадом спускающихся со склона; белые миндальные деревья среди возделанных полей; разноцветные наделы, изможденные темнолицые женщины, голодные девчонки и грязные, словно из земли выкопанные, старики.

Молодых мужчин в деревне не было — их забирала война. Нажимая на резиновую черную грушу, ехал Мартин по пустынным улочкам, между рядами беленых домиков, к зданию интендантского управления. Там он брал пайки для батареи и для интерната. В обязанности Жорди входило их пересчитать и прихватить контрабандой несколько лишних пайков, если каптенармус зазевается. Мартин тем временем шел к небольшой гостинице, куда автобусы из Паламоса и Жероны привозили пассажиров и почту.

Насвистывая песенку, Мартин прошел через песчаный небольшой пустырь, по краям которого стояли ларьки и бакалейные лавчонки. Он разглядел сквозь окна только мыло, метелки, мочалу, синьку, щелок и несколько бочек маслин. На пороге одной из лавок лежала тощая кошка, с грустью вспоминая старые добрые времена. «Что было и что стало!» — подумал Мартин. Спешить было некуда, и он посидел немного на солнышке.

Нудное дело ожидало его — разобрать письма. Во-первых, там были письма на батарею, товарищам, — их он клал в левый карман; потом письма учителям и детям — в правый карман; и, наконец, кому-нибудь из местных — их он совал еще в какой-нибудь карман. Владельцы усадьбы «Рай» получали иногда письма с заграничным штемпелем, а Филомена, тамошняя служанка, относила ответы в интернат, прилагая марки точно на нужную сумму.

Однажды они позабыли запечатать конверт, и Элосеги не удержался, прочитал письмо. Писал какой-то Роман или Романо барышне по фамилии Венке. В этом письме были очень странные места; одно из них Мартин хорошо запомнил.

Служащая гостиницы, которая иногда выполняла обязанности почтальона, вручила ему уже готовый пакет писем, по-приятельски взяла за руку и загадочно улыбнулась.

— Вас тут ждет пассажир, — сказала она. — Такой забавный…

Она повела его в гостиную и пальцем показала на качалку. В качалке сидел мальчик лет десяти-одиннадцати, русый, с тонким лицом, в смешной форменной курточке. Багажа у него не было — только коробка из-под ботинок, перевязанная пестрой лентой. Услышав голос женщины, он вскочил и посмотрел на Мартина синими испуганными глазами.