– Ты должен выслушать меня, Давид. Дай слово, что выслушаешь.

Урибе дрожал как осиновый лист. С трудом различая стрелки в призрачном свете луны, заливавшем комнату, он посмотрел на циферблат. До восьми часов оставалось двадцать минут. Мендоса и Луис могли войти с минуты на минуту. Если они его застанут здесь, тоже убьют.

– Давид, – бормотал он, – Давид.

Урибе понял, что сейчас позорно убежит отсюда, и отчаянно стал ругать себя. Он всматривался в лицо Давида, стараясь увидеть в нем хоть какие-то признаки жизни, и только холодел от ужаса. «Он похож на мертвеца, лицо неподвижно, как у трупа».

– Давид, – тихо позвал он.

Урибе говорил почти шепотом, словно боясь разбудить друга. Наблюдая за своим отражением в зеркале, Танжерец проникался к себе уважением и нежностью.

– Тебя хотят убить, и ты должен сейчас же уйти отсюда. Я оставил тебе деньги. Пятьсот песет. Поезд уходит через полчаса, но ты еще успеешь, если возьмешь такси. Ты должен спешить. Очень спешить…

Голос его срывался на фальцет, и он сам заметил в нем фальшь. Но ничего не мог с собой поделать. Какая-то неведомая сила толкала его на ложь, на продолжение этой невыносимой сцены.

– Тебе надо бежать на вокзал. Понимаешь? Осталось несколько минут, они могут сейчас прийти. Я дал тебе деньги, видишь? – Урибе легонько толкнул Давида и сунул деньги под одеяло. – Но тебе нужно идти сейчас же, иначе будет слишком поздно.

Урибе тупо, точно загипнотизированный, огляделся вокруг. За окном открывалась панорама мертвых крыш. Танжерец невольно замер, охваченный безысходным отчаянием, веявшим от этих старых домов. Свинцово-сизый свет луны заливал выступы кровель, маленькие лужицы на тротуарах, отсыревшие стены. Урибе почудилось, будто он попал в какую-то сказочную, заколдованную страну. Неподвижные в призрачном свете фасады домов казались ветхими, источенными. Точно на фотографии, сверкали и вспыхивали бисерные капельки воды, повисшие на желобах.

Урибе снова повернулся к зеркалу и внимательно стал рассматривать свое бледное лицо паяца. Чтобы двинуться с места, ему, казалось, надо было сделать нечеловеческое усилие, преодолеть какую-то преграду.

– Давид, – тянул Урибе. – Я должен сейчас оставить тебя. Но ты помни, что я тебе сказал, действуй скорее. Спеши, у тебя еще есть время. Деньги я положил в постель. Тебе только остается взять такси и скрыться. Ты слышишь?

Урибе наклонил голову и приложил ухо к груди Давида, тот, казалось, спал. Лицо Урибе просветлело, в глазах появилось какое-то странное выражение. Он снова тихонько позвал:

– Давид, слышишь?

Давид сидел с закрытыми глазами. Грудь его плавно подымалась и опускалась.

– Давид!

Танжерец ласково провел рукой по его лбу.

– Ты спишь? Да?

Не дождавшись ответа, он встал. Из зеркала на него глядело бледное, неправдоподобное лицо. Урибе поднес палец к губам.

– Тш-ш. Он спит.

Дотронувшись мизинцем до кончика носа Давида, Урибе произнес несколько слов на эсперанто. Никакого впечатления. Он поднял одеяло, сползшее к изножию кровати, и осторожно укутал им плечи Давида. Дыхание с трудом вырывалось из его груди, и Урибе развязал Давиду галстук.

– Спи, спи спокойно.

Урибе вспомнил о деньгах, которые оставил Давиду, и сунул руку под одеяло. Достав бумажки, он пересчитал их и спрятал в карман.

– Мне еще надо кое-что купить.

Осторожно, на цыпочках, он отошел от кровати, прижимая к губам палец. Зеркало отражало шутовскую фигуру с бледным лицом, которой Урибе отвешивал поклоны и приветственно махал рукой.

Дойдя до двери, Урибе остановился. Только что пробило восемь, и церковный колокол призывал верующих на вечернюю молитву. Нервное напряжение уступило место безмятежному покою.

– Я сошел с ума, – сказал он вполголоса.

Урибе не испытывал никаких угрызений совести. Быстро, перепрыгивая через несколько ступенек, сбежал он по лестнице и сел в такси, которое дожидалось его у подъезда. Привратница только что ушла в церковь.

– Отвезите меня в какой-нибудь бар, – сказал он. – Завтра начинается великий пост, и сегодня я должен напиться.

Когда Мендоса и Луис пришли к Давиду, он все еще крепко спал. Но, услышав скрип их шагов, он вздрогнул и проснулся: «Они уже здесь».

Его снова охватило какое-то смутное чувство, будто он забыл о чем-то важном и теперь тщетно пытался вспомнить. Он хотел, чтобы они застали его на ногах, умытым и причесанным. Урибе, должна быть, уходя, закрыл дверь, и теперь Давид слышал, как они переминаются с ноги на ногу, не решаясь позвонить. Он поспешил зажечь свет.

– Сейчас иду, сейчас.

Тут он вспомнил, что ему нечем угостить их, и хотел было позвать привратницу. «Но они же пришли не пить. Они пришли убить меня». Давид произнес эти слова вполголоса, пока, причесываясь, шел открывать дверь. Оттуда он бросил последний взгляд па свою спальню: все было в полном порядке.

Агустин вошел первым. На нем был светлый габардиновый плащ, который Давид видел впервые, и пестрое кашне, небрежно свисавшее на грудь, точно веревка. Он был без перчаток. Сколько раз Давид видел их во время своих кошмаров, и теперь это обстоятельство наполнило его сердце радостью. Руки без перчаток внушали больше доверия. Паэс, точно тень, прятался за спиной Мендосы.

– Проходите. Садитесь.

Давид закрыл отворенное настежь окно. Еще, чего доброго, их могли увидеть. Он зажег лампочку на ночном столике и выключил верхний свет. Комната сразу же разделилась на две четко разграниченные половины.

– У меня и угостить-то вас нечем, – виновато произнес Давид.

– Да ты не беспокойся. Это не важно.

Давид, нелепо улыбаясь, опустился в кресло. Он чувствовал себя разбитым. Он уже не думал о том, что его пришли убивать.

– Я вас ждал, – сказал он ласковым тоном.

Мендоса в упор смотрел на него прищуренными глазами.

– Я решил не предупреждать тебя по телефону. Я знал, что ты обязательно будешь нас ждать.

Голос Давида дрогнул:

– Спасибо, Агустин.

Он водил тонкими белыми руками по ногам, будто вытирая их или грея.

– Я все спал, с тех пор как пришел домой, – сказал он. – Вчерашней ночью я, разумеется, не сомкнул глаз.

Агустин смотрел на него кротко, почти ласково. Прежде чем войти сюда, он рисовал себе такую картину: Давид бледный, вялый, безвольный курит сигарету. Он давно знал, что так все кончится. И желание осуществить задуманное определяло его чувства.

– Я уже собирался было уйти, – наивно объяснял Давид. – Какая-то сила толкала меня. Но понемногу это прошло.

– Так и должно быть, – сказал Агустин. – Со мной было бы то же самое.

– Ты очень любезен.

Давид произнес это тихим голосом, улыбаясь из темноты.

– У тебя есть сигареты? Может, мне от курева станет лучше.

Агустин порылся в карманах.

– Не очень-то они хорошие, но…

– А, неважно.

Они молча курили. Давид заметил, что Паэс в нетерпении дергает ногой. Присутствуя при этом разговоре, он чувствовал себя лишним. «Он очень спешит», – подумал Давид.

Мендоса резко повернулся, и сигареты высыпались из портсигара. Давид порывисто наклонился, чтобы помочь собрать их; он стал коленкой на ковер, но тут же замер под жгучим взглядом художника.

– Прости, – сказал он.

Кровь бросилась ему в лицо, и в крайнем смущении он схватил стоявший на столе кувшин с водой; на запотевшем стекле остались следы пальцев, похожие на отпечатки лап какого-то неведомого животного; они медленно растаяли.

Давиду припомнилась первая встреча с Мендосой. У него тогда было такое же выражение лица. Он стоял, облокотившись о мраморную стойку, и помешивал ложечкой кофе. Так же, немного подавшись вперед, он нежно смотрел на Давида. «Он убьет меня». Давид почувствовал, как его охватывает какое-то странное возбуждение, внутри все оборвалось, он похолодел от страха.

– Должно быть, уже поздно, – пробормотал он.

«Если у меня не хватило смелости убить другого, неужели у меня не хватит ее, чтобы позволить убить себя?» Сумасшедшая надежда шептала на ухо: «Посмотри ему в глаза, Давид. Если посмотришь, он не убьет тебя». Давида вдруг охватила ненависть к самому себе.