Совершенно очевидно, что одним только состоянием физического нездоровья болезненные психологические рефлексии Рутенберга не объяснишь. Оставаясь в дневниках наедине с самим собой, когда не было необходимости прятать от чужих глаз собственное «я», деятельно-волевой и харизматический лидер оказывался носителем раздвоенного, колеблющегося и неуверенного в себе сознания. Нигде «железный Рутенберг», как его называли в ишуве («ish ha-barzel»), не выглядит столь слабым и беззащитным, как в своих дневниковых откровениях. Но именно здесь его слабость превращается в подлинную силу: в неожиданных самопризнаниях проявляется иной Рутенберг – трепетно-человечный, душевно ранимый, неузнаваемо мягкий.
Находясь в Милане и посетив собор Duomo, он фиксирует на бумаге свой внутренний монолог о вечно-нетленном, противостоящем земному, и об идее всесильного Бога для слабого человека (RA, недатированная дневниковая запись):
Зашел в старый Duomo di Milano. Великий, построенный людьми, храм великому, созданному людьми, Богу. Давно гений человеческий нашел необходимость идеальной фикции для реальной связи маленького, суетливого, слабого человеческого существа с бесконечным прошлым и будущим. Сотни поколений стоит реальный храм неземному (?) Богу, венчает пары, посвящает рождающихся, хоронит умирающих. И не меняется из века в век. Суетливый человеческий муравейник, необходимый, но меняющийся, обновляющийся, неустроен к неумирающим делам людским. Не человека, а человечества.
Восхищение уникальным архитектурным чудом в Рутенбер-ге нарастает:
Duomo di Milano – поколению огромных людей памятник, по которому можно судить об огромности их Бога, которому они создали такой великий храм.
Однако следующая ассоциация автора дневника делает причудливый зигзаг: Миланский собор пробуждает в нем неожиданное чувство исполина-инсургента. Мысль не досказана, но, в принципе, легко реконструируется из подтекста – месть евреев неевреям, которая обернется для человечества страшным обеднением жизни и культуры:
Если бы был лет на десять моложе, организовал бы всемирную стачку евреев против неевреев. Мы, евреи, отказавшись дать миру нашу музыку, искусство, литературу, архитектуру, науку, женщин, государственных людей, финансы, революции и т. д.
И далее, в соответствии с модными во времена Рутенберга ориенталистскими настроениями, следует хвалебная песнь Востоку, призванному обновить «дряхлую» западную цивилизацию:
Восток (Индия, Китай, Арабия) пробуждается к новой жизни, кипит. Самый факт их теперешнего состояния доказывает присутствие огромных сил, с общечеловеческой точки зрения, несомненно, ценных. Восток изменит всю науку и техническую цивилизацию Европы, отбросив остальное. Он создает новую мировую религию, мораль и формы жизни. Это факт, который Европа не видит, не понимает и поэтому не умеет принять правильного курса по отношению к «подчиненному» Востоку.
Теперешний модерн Востока подражает Западу; их отношение к власти, богатству – концепция жизни заимствованная – только выражение их слабости. Не они представляют Восток.
Разумеется, дневник, отражая разные «срезы» Рутенберга – разные по времени, по переживаемым в данный момент чувствам и эмоциональным состояниям, знакомит не только с его психологическими рефлексиями или размышлениями о бренности частной человеческой жизни, но и вообще с миром духовных интересов. В нем нашли, например, выражение реакции Рутенберга на появлявшиеся в те или иные моменты на «экране памяти» фигуры далекого прошлого. Так, прочитав вышедшую в Париже книгу прозы Жаботинского, один из рассказов которого («Всева») был посвящен Вс. Лебединцеву, Рутенберг отмечает этот факт в дневнике и пишет, что «перед его глазами, как живой, стоит незабываемый Лебединцев-Кальвино, как будто я расстался с ним вчера».
Речь идет о Всеволоде Лебединцеве (вариант: Либединцев; 1881–1908), члене Летучего отряда Северной области, охотившегося за особо крупными «акулами» – членами царской фамилии, в частности за вел. кн. Николаем Николаевичем (Семенов 1909: 3-17; Делевский 1924; Идельсон 1993: 7-23). После ареста в ноябре 1907 г. руководителя отряда А. Трауберга («Карла») его возглавил Вс. Лебединцев. Знавший итальянский язык как родной русский, Лебединцев разыгрывал аккредитованного в России корреспондента итальянских газет Марио Кальвино. По разработанному им плану, изложенному Азефу, из ложи прессы в зале заседаний Государственного совета, куда Лебединцев как иностранный журналист имел свободный доступ, в один прекрасный день должна была быть брошена бомба в представителей правой фракции. В заметке «Кальви-но-Лебединский <sic>», напечатанной в «Биржевых ведомостях» (1908. № 10366. 22 февраля. С. 3) через несколько дней после казни, о нем говорилось:
Жизнь Всеволода Лебединцева (Кальвино), казненного в Петербурге 17-го февраля, была богата событиями.
В Италии Кальвино-Лебединцев жил в различных местах, лечась от туберкулеза. Итальянские врачи считали его безнадежным.
Среди римского интеллигентного общества Вс. Лебединцев пользовался большою популярностью. Он принимал участие в целом ряде итальянских газет, выступая под разными псевдонимами. Его популярности как журналиста много способствовала громадная и разносторонняя начитанность и знание языков – итальянского, французского, немецкого, английского, испанского и русского.
В прошлом году Вс. Лебединцевым была занята вся итальянская пресса, когда в парламент был внесен запрос, на каком основании за ним учрежден особый надзор из итальянских агентов после его речи, произнесенной на собраниях итальянских рабочих, чествовавших память Гоца.
Один из его итальянских друзей рассказывает, что еще в 1905 году Лебединцев-Кальвино дважды покушался в Риме на самоубийство. Его мучила совесть, что в Париже он бросил на произвол судьбы молодую девушку, родившую ему сына и на которой он в силу обстоятельств не мог жениться. В припадке неврастении он отравился морфием, а когда убедился, что морфий не подействовал, бросился в Тибр. Его, однако, успели вовремя вытащить9.
В.А. Бурцев вспоминал, что именно с Лебединцевым он поделился своими подозрениями относительно предательства Азефа.
Лебединцев был очень взволнован тем, что я ему сказал, – писал Бурцев. – Он в это время в некоторой связи с эсерами готовил свой террористический акт. Он не отрицал основательности моего обвинения Азефа, и мы решили с ним заняться дальнейшим изучением Азефа (Бурцев 1923: 210).
Заняться, однако, не пришлось: через короткое время Лебединцев, выданный тем же Азефом, был казнен в составе террористической группы численностью в семь человек. Кроме него, в число этих семерых входили: Сергей Баранов, Е.Н. Лебедева (кличка «Казанская»), Анна Распутина, Лев Синегуб, Александр Смирнов и Лидия Стуре (арестованные вместе с ними трое их товарищей – Афанасий Николаев, Петр Константинов и Вера Янчевская – были приговорены к 15 годам каторжных работ).
Эти семеро послужили, как известно, сюжетной основой для «Рассказа о семи повешенных» (1908) Л. Андреева (к одному из изданий, напечатанных в пользу «Шлиссельбургского комитета», И.Е. Репин дал рисунок с изображением семи виселиц, см.: Фигнер 1932, III: 244); образ андреевского Вернера навеян Лебединцевым.
Лебединцев был гимназический товарищ Жаботинского, который, помимо рассказа «Всева», воссоздал его образ в своих – написанных в оригинале на иврите – мемуарах «Повесть моих дней» и, кроме того, вывел в романе «Пятеро», гл. «Мадмуазель и синьор» (см. наши комментарии к этому роману в кн.: Жаботинский 2007: 614)10. Друживший с обоими – с Жаботинским и Лебединцевым – Ш. Зальцман пишет в своих воспоминаниях о том, что последний с большой симпатией относился к евреям и сионистскому движению и даже принимал участие в еврейской самообороне в Одессе (Zaltzman 1943: 241).