Но тут выяснилось, что сестра юного Руперта не намерена прислушиваться к его доводам.

– Мама, я не останусь здесь больше ни на минуту и не буду слушать, как он клевещет на достойного человека за глаза! – гневно воскликнула девушка. – Если хочешь знать, братец, капитан Бесли никогда не говорил дурного слова о тебе – и я не понимаю, почему ты решил отплатить ему столь черной неблагодарностью! Это очень скверно! Ты ведешь себя так, словно я тебе не сестра, а злейший враг!

Сжимая в руках перьевую метелку для пыли столь же решительно, как стрелк´и из Королевского корпуса, должно быть, держат в руках боевое оружие, Роза обошла брата и направилась вверх по мраморным ступеням лестницы. Глаза ее горели, щеки пылали, грудь вздымалась от негодования. Мать поспешила за ней следом, что-то успокаивающе воркуя и время от времени оглядываясь, чтобы через плечо бросить на сына сердитый взгляд.

Руперт Эсдайл остался на месте, засунув руки еще глубже в карманы и нахохлившись. Он чувствовал себя виноватым – но никак не мог определиться, в чем именно. В том, что сказал сразу слишком много и слишком резко? Или, наоборот, в том, что он не успел сказать всего?

Какое-то время юноша стоял, уставившись в пустоту. Строго говоря, дом сейчас был так переполнен, что «в пустоту» не получилось – взгляд его упирался в стол, на котором был установлен фонограф вместе со всеми полагающимися аксессуарами: электрической батареей, набором валиков, проводов и прочего. В конце концов Руперт вынул руки из карманов и нехотя сосредоточил на аппарате уже более-менее осознанное внимание. Подсоединил клеммы, нажал клавишу пуска – и без всякого интереса прислушался к звукам, доносящимся из жестяного раструба.

Сначала кто-то громко откашлялся. Потом зазвучала человеческая речь. Голос был странно тонок и высок, словно доносился из неведомой дали; но если по тональности звукозапись и отличалась от подлинной речи, то смысл слов оставался совершенно понятен. Это действительно была лекция знаменитого ученого.

– Среди всех загадок, которые встают перед исследователем, изучающим жизнь обитателей придонных слоев моря, – вещал профессор Стэндертон (точнее, укрытый в коробке механизм, воспроизводящий его голос), – мало найдется столь интригующих, как проблемы размножения сидячих полипов, ведущих колониальный образ жизни. Этот ярчайший образец ретроградного метаморфоза, бесспорно доказывающий происхождение прикрепленных колониальных организмов от предковой медузоидной формы…

Молодой человек с застывшей, отсутствующей улыбкой прослушал первые фразы лекции. Внезапно глаза его вспыхнули. Руперт прервал воспроизведение записи, на секунду замер перед аппаратом – и вдруг заплясал вокруг него в приступе поистине щенячьего восторга. Домашние знали, что такой экстаз обуревает юношу лишь в тех случаях, когда он задумал совершенно исключительную по своей виртуозности проказу – или же когда его осенила поистине грандиозная идея. Впрочем, иногда первое не противоречило второму.

Осторожно, но с большой поспешностью Руперт вынул из фонографа обтянутый тончайшей фольгой восковой валик, на котором была записана лекция достопочтенного профессора, и отложил его в сторону. Вместо него он вставил один из запасных, еще не бывших в употреблении валиков. Потом юный мистер Эсдайл взял фонограф под мышку и поспешил в свои скромные апартаменты, одновременно служившие ему мастерской и лабораторией.

Что он там делал – неизвестно. Так или иначе, за пять минут до начала приема фонограф покоился на своем прежнем месте, в полной исправности и совершенно готовый к употреблению.

…Не было сомнений: научный салон миссис Эсдайл превзошел сам себя. Успех сегодняшнего заседания был предрешен с первых же минут: гости с величайшим любопытством смотрели в микроскопы, со сладким ужасом прикасались к специально оборудованной для этого электробатарее, чтобы ощутить легкое покалывание тока, с изумлением обозревали галапагосский панцирь и os frontis Bos montis – а также другие чудеса природы, которые хозяйка салона озаботилась собрать под своим кровом. Вскоре посетители разбились на несколько групп, каждая из которых обсуждала что-то свое. Декан[54] Берчспула, сурово поджав губы, слушал разглагольствования профессора Трепли, который весьма язвительно нападал на догмат о шести днях творения, используя в качестве оружия (к счастью, лишь в фигуральном смысле) обломок горной породы триасового периода; в другом углу когорта завзятых спорщиков сгрудилась вокруг чучела Ornithorhynchus anatipus (животного, в просторечии вульгарно именуемого «утконосом») и уже начала обмениваться колкими, переходящими на личности замечаниями по поводу его происхождения и образа жизни. Миссис Эсдайл как истинная хозяйка этого пиршества духа невесомо порхала между группами, примиряя, знакомя, разъединяя, поздравляя с успехом, обращая ссору в шутку – и, что немаловажно, проделывая все это с тем высочайшим мастерством и деликатностью, которые мужи науки способны воспринять только из женских уст.

Тем временем капитан Бесли, во всей полноте своего пышноусого вооружения, расположился в кресле у окна, напротив него сидела дочь хозяйки – и обсуждали они то, что волнует все живые существа как минимум с того же триасового периода, но за все миновавшие миллионолетия тайна этих чувств не стала ближе к разгадке.

– …А сейчас я в самом деле должна помочь маме, капитан Бесли: она, бедная, буквально разрывается, чтобы не допустить войны между этими ископаемыми! – наконец сказала Роза, делая такое движение, словно собиралась встать, но тем не менее оставаясь в кресле.

– О, не уходите, Роза! И, ради всего святого, не называйте меня «капитан Бесли»! Зовите меня Чарльзом. Попробуйте: у вас получится!

– Хорошо… Чарльз…

– Как сладко слышать это из ваших уст! О Роза, подождите еще минуту! Я знаю, что такое любовь, Роза, но еще недавно я и представить себе не мог, что моя жизнь, протекавшая бурно и увлекательно, насыщенная множеством соблазнов, окажется вся подчинена этому чувству – которое я в полной мере сумею познать и оценить лишь здесь, в этом маленьком провинциальном городке!

– Не говорите так, Чарльз. Быть может, это не то глубокое чувство, а всего лишь мимолетная прихоть…

– Как вы могли помыслить такое, Роза?! Я никогда, никогда не смогу думать о какой-либо женщине, кроме вас – если только вы сами не оттолкнете мою любовь. Но вы же не сделаете этого, ведь правда, Роза? Вы не разобьете мое сердце?

Его прекрасные васильковые глаза были до краев, как бездонные синие озера, полны такой горестной и страстной любви, такого страдания, что голос Розы задрожал:

– О Чарльз, я вижу, что уже доставила вам страдания. Я не хотела! Я…

– Роза, бесценная моя, если вы хотите избавить меня от мук – скажите, каков ваш ответ на то мое признание?

– Нет-нет, не сейчас! – девушка на какой-то миг сумела опомниться. – Смотрите, все уже собрались вокруг фонографа. Давайте присоединимся к ним. Это очень интересно! Вам когда-нибудь приходилось слушать фонограф?

– Никогда.

– О, тогда вам это будет особенно интересно. Уверена, вам ни за что не угадать, о чем это заговорит.

– Это? Заговорит?

– Нет-нет, не спрашивайте меня ни о чем. Давайте лучше вместе послушаем голос науки – и вы во всем убедитесь сами. Подвиньте ваш стул вот сюда, поближе к двери… так… Вам удобно, Чарльз?

Все, кто был зван на сегодняшнее заседание, уже образовали вокруг фонографа нетерпеливо ожидающий круг. В воздухе на миг повисло мертвое молчание. Затем Руперт включил аппарат – а миссис Эсдайл сделала плавное движение рукой, словно указывая звуку, как ему надлежит изливаться из раструба жестяной воронки.

– Что ты скажешь о Люси Араминте по прозвищу Попрыгунья? – вдруг нарушил тишину негромкий, странно писклявый, но при этом абсолютно различимый голос.

Слушатели недоуменно зашептались. Кто-то даже хихикнул.