Должен признать, он убедил меня более чем на половину. Мы распрощались в половине первого ночи лучшими друзьями, и два наши вертолёта разлетелись в залитом лунным светом небе над Кадирли. К часу мы вернулись к месту раскопок.

Ночь была прекрасной. В воздухе стоял аромат златоцветника, который греки называли цветком ада, и характерный запах росшего на холме кустарника. Единственным звуком был доносившийся шум реки. Горные вершины напоминали мне о моём первом путешествии на Луну — у них была такая же особая, мёртвая красота.

Райх ушёл в свою палатку, продолжая размышлять о статистике Дарги. Я отправился на холм, прошёл через Верхние ворота и поднялся на стену, став смотреть оттуда на залитую лунным светом долину. Должен признать, я находился в весьма романтическом настроении и хотел обострить это чувство. И вот, я стоял там, едва дыша, думая о мёртвых часовых, стоявших когда-то здесь же. Думал о тех днях, когда только ассирийцы находились по ту сторону этих гор.

Но внезапно мои мысли приняли мрачный оборот. Я вдруг почувствовал себя жалким ничтожеством, жизнь которого — лишь неприметная рябь на поверхности океана времени. Я осознал всю чуждость окружающего мира, равнодушие вселенной и поразился нелепому упорству человеческих существ с их неизлечимой манией величия. Жизнь представилась мне не более чем сном, который так никогда и не станет реальностью.

Одиночество стало невыносимым. Я хотел пойти и поговорить с Райхом, но свет в его палатке уже погас. Я полез в карман за платком и наткнулся на сигару, подаренную доктором Фуадом. Я взял её чисто из дружеских чувств, поскольку сам практически не курю. Теперь же её запах, казалось, вернул меня в человеческий мир, и я решил закурить. Я обрезал перочинным ножиком её конец, проткнул другой, но уже после первой же затяжки пожалел о своей затее — у сигары был слишком противный вкус. Я положил её на стену и снова стал смотреть на долину. Через несколько минут её приятный запах заставил меня снова взять её, и на этот раз я сделал несколько более глубоких затяжек, глотая дым. Мой лоб покрылся испариной, и мне пришлось опереться на стену. Какое-то мгновение я даже опасался, что меня вырвет — и весь мой превосходный ужин пошёл бы насмарку. Но вскоре тошнота прошла, хотя чувство бестелесности осталось.

Тут я взглянул на луну — и вдруг меня охватил неописуемый ужас. Я был словно проснувшийся лунатик, обнаруживший себя балансирующим на какой-нибудь балке в тысяче футов над землей. Страх был столь велик, что я чувствовал, что мой разум не выдержит и вот-вот разрушится. Это было невыносимо. Я отчаянно пытался побороть ужас, выяснить его причину. Он был связан с миром, на который я смотрел — с мыслью о том, что я был не более чем элемент пейзажа. Это очень трудно объяснить, но я, кажется, понял, что людям удаётся сохранять здравый смысл лишь потому, что они смотрят на мир узким и очень личным взглядом, взглядом снизу. Вещи производят на них какое-то впечатление или же пугают их, но они продолжают видеть их из-за щитка своей индивидуальности. Страх заставляет их чувствовать себя менее значащими, но он не может уничтожить их полностью — странным образом он производит как раз противоположный эффект, усиливая их чувство личного существования. Я был словно внезапно лишён собственной индивидуальности и видел себя простым предметом на вселенском пейзаже, незначительным, словно камень или муха.

Однако это придало моим мыслям новое направление. Я сказал себе: "Но ты нечто гораздо большее, чем камень или муха. Ты не просто предмет. Иллюзия это или нет, но твой ум содержит знания о всех веках, и внутри тебя, стоящего здесь, знаний больше, чем во всём Британском Музее с его тысячей миль книжных полок."

Эта мысль в некотором смысле была нова для меня. Она заставила меня позабыть о пейзаже и обратить взгляд внутрь самого себя. И вопрос встал сам собой: если внешний космос бесконечен, то каков космос внутри человека? Блейк[39] сказал, что в центре атома открывается вечность. Мой прежний страх исчез, теперь я видел, что ошибался, считая себя деталью мёртвого пейзажа. Раньше я думал, что человек ограничен, поскольку ограничен его мозг — ведь нельзя же вложить в чемодан больше, чем позволяет его объём. Но пространство разума есть совершенно новое измерение. Тело — это просто стена между двумя бесконечностями: снаружи космос простирается до бесконечности, внутри же бесконечен разум.

То был миг откровения, ошеломляющего озарения. Но пока я стоял там, позабыв напрочь о внешнем мире и напрягая все свои силы, пытаясь вглядеться в эти внутренние просторы, произошло нечто напугавшее меня. Это почти невозможно описать: краем глаза — глаза, обращённого внутрь — я уловил движение какого-то чуждого создания. Я испытал странный шок, сродни тому, как если бы вы, расслабившись в тёплой ванне, вдруг почувствовали, как к вашей ноге прикоснулось что-то слизкое.

Через мгновение озарение прошло. Смотря на горные пики надо мной, на луну, плывущую над ними, я чувствовал трепетное удовольствие, словно только что вернулся домой с другого конца вселенной. Я очень устал, голова шла кругом, хотя всё это произошло менее чем за пять минут. Я развернулся и побрёл назад к своей палатке, попытавшись снова заглянуть внутрь себя. На минуту мне это удалось, но на этот раз я не почувствовал ничего чуждого.

Когда же я закутался в свой спальный мешок, то обнаружил, что уже не хочу спать. Я предпочёл бы поговорить с Райхом или с кем-нибудь ещё. Мне захотелось высказать то, что я внезапно понял. Человек полагает, что его внутренний мир — его собственность. "Могила — милое и уединённое местечко," — сказал Марвелл[40], и то же самое мы относим к разуму. В реальном мире наша свобода ограничена, в воображении же мы можем делать всё, что хотим, мы даже можем полностью игнорировать окружающий мир, проникая в собственный. Разум — самое уединённое место во вселенной — иногда, возможно, слишком уединённое. "Мы все думаем о ключе, каждый в своей тюрьме"[41]. И главная сложность лечения душевнобольных заключается именно в проникновении в эту тюрьму.

Ещё я не мог забыть ощущение чего-то чуждого внутри себя. Теперь, когда я в мыслях возвращался к этому, оно уже не казалось таким пугающим. В конце концов, когда вы заходите в свою комнату, полагая, что она пуста, и кого-то там застаёте, ваша первая реакция будет страх — ведь это может быть и взломщик. Но потом страх проходит: даже если это и грабитель, вы сталкиваетесь с чем-то реальным, неопределённости больше нет. Что меня тревожило больше всего, так это то, что присутствие этого чего-то — или кого-то — было, так сказать, внутри моей головы.

Страх исчез, взамен него появился обыкновенный интерес к загадке, и меня снова стало клонить ко сну. Перед тем, как окончательно уснуть, я успел подумать, не было ли всё это сродни галлюцинации, вызванной турецким кофе и сигарой.

Когда я проснулся следующим утром в семь часов, то знал, что не было. Воспоминание о том чувстве было необычайно ясным. Вдобавок, признаюсь, теперь это вызывало во мне скорее какое-то возбуждение, нежели страх. Это вполне легко понять. Будничный мир требует нашего внимания и не даёт нам "утонуть в самих себе". Будучи романтиком, я всегда негодовал на это: мне нравилось уходить в себя, хотя проблемы и тревоги повседневности затрудняли это. Теперь же я был обеспокоен чем-то внутри себя, и это напоминало мне, что мой внутренний мир был таким же реальным и важным, как и окружающий.

За завтраком я хотел было поговорить обо всём этом с Райхом, но что-то удержало меня — наверное, страх, что он просто не поймёт меня. Он заметил, что я кажусь рассеянным, и я ответил, что вчера совершил ошибку, выкурив сигару Дарги — вот и всё.