Смотрю я на слой пыли и думаю, что самый нижний, поди, ещё от тех поездок остался. Как динозавр, ей Богу, в пыли, как под землёй закопан. Прибраться бы надо. Таксист юрского периода — находка для археологов, они-то как раз и разберут по этим слоям, как по кольцам, где и когда я был и чем на жизнь свою грешную зарабатывал. Может им, напоследок и слово неприличное накорябать на торпеде — пущай, мол, почитают-порадуются.

Ну, слава Богу, вот и клиентура зашевелилась. Вон, ребята впереди замаячили, молоденькие. Стартер не подвёл, завелась старушка. Чувствую, до новостроек прокачусь и обратно. Окурок вот неловко выбросил, в салон залетел — да чего уж там, кому этот салон, да и вся машина, нужны? Чего её жалеть? Вся обивка уже по сотне раз прожжена. Да что там обивка? Если бы только обивка. Сам уже, как пепельница стал. Чего уж там о машине говорить? Крыло заднее, правое — протез, по сути. Чужое. И по цвету не подходит. Я его покрасить всё собирался, да руки не доходили. Так и решил всё как есть оставить. Пусть, думаю, приметой доброй станет.

Выруливаю со стоянки, и ловко останавливаюсь возле молодой пары. Есть ещё порох в пороховницах-то. Не пропить мастерство, не забыть его.

— Нижегородская, двести.

Парень лет двадцати пяти. Нервный, губы в ниточку сжаты. Как бы не из этих, из наркоманов. С такими я не связываюсь, себе дороже выйдет. Взять с меня нечего, это и обидно. Убьют ни за что, и похоронить меня некому будет. Государству я не больно-то много пользы принёс, чтобы оно меня за свой счёт хоронило. Я на него и не рассчитываю. С соседями уж давно всё обговорено. Они меня и похоронят, денег я им дам. Пусть всё честь по чести сделают, чтоб перед людьми не стыдно было.

— Дед, ты оглох? Едем, говорю?

За двести, да на Таганку — маловато будет. Триста, не меньше. Только рот открываю, чтоб цену свою сказать, к торгу уж мысленно приготовился, и на двести пятьдесят согласился, и тут взгляд вдруг упал на женщину, что рядом с дверью задней стоит. Тоже молодая, совсем девочка. Небось, едва-едва двадцать стукнуло. А уж на сносях. Кольца на правой руке не заметил. Да и какое мне дело? Стоит, бедолажка, морщится. То ли тошнит её, то ли болит что — не знаю. А только опасно их в машину брать. А ну как рожать тут начнёт?

— Серёж, плохо мне… — Вдруг говорит тихо, и губы пересохшие облизывает.

— Подожди ты. — Парень ей бросает. И снова ко мне: — Едем или нет? В третий раз, блядь, спрашиваю!

— Едем, — отвечаю вдруг, и сам себя ругать начинаю тут же, — садитесь.

Секундная слабость, а теперь куда я их дену? Не высаживать же через три метра? И девочка всё охает, да за живот держится.

Смотрю, парень дверцу заднюю открывает, беременную в салон сажает, суёт мне две сотни мятые, и пошёл-побежал, куда-то к метро.

— Куда это он? — Завожу машину, но не трогаюсь.

— Не знаю… — Всхлипывает сзади. — Отвезите меня домой, пожалуйста.

— Муж что ли? — Трогаюсь с места, и смотрю в зеркало.

— Парень. Бывший. Бро-о-осил, сука, бля…

Плачет навзрыд. Дурочка маленькая. Куда ж только родители-то смотрят?

— Салфеточку возьми, дочка. Там, в кармашке, за сиденьем.

— Спаси-и-ибо… — Сморкается протяжно. — Что ж мне делать-то, а?

Сказал бы я тебе, что делать надо. Выдрал бы тебя как Сидорову козу, будь ты моей дочкой. Хотя, ты мне во внучки больше годишься. А всё равно бы выдрал.

— Тебе годков-то сколько?

На Проспект Мира уже выехал. Если в пробку не попадём, через полчаса на Нижегородской будем.

— Восемнадцать… — Снова сморкается.

Вот ты ж ёкарный бабай. Ажно крякнул. Восемнадцать лет, а всё туда же. Драть, драть, да посильнее. Хворостиной, ремнём солдатским. Да уж поздно.

— Как же ты так? — Спрашиваю, пока на светофоре стоим. — Куда ж ты смотрела, горе луковое?

— А это он всё… — Снова захныкала, но уже как бы для порядку. Я-то уж вижу — успокаиваться начала. — На дискотеке танцевал круче всех, на бабло нежадный, тачка у него нормальная такая, не мерин, конечно, но тоже ничего так. Японская такая, с правым рулём. Красненькая.

Красненькая. Господи, Боже. Машина у него нормальная такая. Красненькая. Дурища.

— Я ему сразу сказала, что без гандонов не буду. А он мне это… Ну, в общем, ответил, что ничего страшного, он в тряпочку…

Тьфу ты, Господи. Слов не хватает. Тряпочки у них, гандоны какие-то. А потом девки беременные.

— В тряпочку он, ага. Не было у него тряпки никакой даже! А я думаю, ладно, один раз не пидорас. Пронесёт. Не пронесло-о-о-о… — Вот теперь по-новой заплакала, навзрыд. Уже не для виду. — Я к нему сразу подошла, как только узнала всё наверняка. А он мне, знаете чо? «Пошла ты нахуй, — говорит, — марамойка плюгавая. Пьяная баба пизде не хозяйка. Я чо, знаю, — говорит, — кто тебя там ещё ебал?» Но я-то ведь знаю-ю-ю-ю…

Вот горе так горе. И родителям, и ребятёнку ейному. Не уследили, проморгали девчонку, да и младенчик-то нужен ли кому будет? Горе, горе луковое, мать честнАя…

Вот уж и Таганская площадь. Когда-то тут единственный в Москве ночной универмаг был. «Таганский» назывался. А сейчас чёрт-те что понастроили. И универмага уж нет, какой-то торговый центр в нём сделали. Кому, спрашивается, он нужен, центр этот? Цены сумасшедшие. Неужто кто-то носки за полторы тысячи рублей покупает? Смотреть тошно.

— С родителями живёшь? — Спрашиваю.

— Неа. С бабкой. Бабка радуется, дура. Говорит: «Родишь маленького, я ему пелёночек нашью сама, из простынок стареньких. Мягче новых будут. Простынки-то байковые, с щёлоком выстиранные, мягче пуха пелёночки выйдут» Идиотина старая, блять. Кому нужны её ссаные тряпки? Да и оставлять я его не собираюсь. И так уж четыре месяца на дискотеке не была. Пока пупка видно не было, ещё ходила. А теперь я уж ног своих не вижу. Пузо ни в одни джинсы не заправишь. А всё он виноват, урод.

— В таком деле всегда оба виноваты, — говорю, — не следует всё на других валить, и в себе покопаться нелишним бывает.

— Да я не про Серёгу! Я про ребёнка этого! Чужой, блин. Сидит там внутри, шевелится всё время, пинается, сука. Мне иногда по ночам снится, что он меня жрёт изнутри. Из-за него теперь хожу как Карлсон. Никуда не выйти. Я ж к Серёге щас зачем приехала? Сказать ему хотела, чтоб денег дал, иначе рожу, и ему под порог ребёнка принесу. Пусть сам с ним нянчится. А он мне сказал, чтоб я шла нахуй, и что никаких денег он мне давать не собирается. А в той квартире он больше не живёт, я могу сходить, проверить. И сим-карту из телефона вытащил, и выбросил. При мне. Вот и всё. И что мне теперь делать, а?

А что тебе теперь делать? Ничего. Ждать, что кто-нибудь тебе мозги твои куриные вправит. Хотя, поздно уже. И младенчика жаль до слёз. Хорошо, если она его хотя бы доносит, да в роддоме оставит. А если вытравит? И ребёнка погубит, и сама помереть может. Вот же дураки какие на свете встречаются…

— Вот тут остановите. — Вдруг говорит, и рукой на магазин какой-то показывает. — Я тут выйду. Нервы не в пизду. Щас пару баночек коктейля возьму, успокоюсь. Спасибо, что подвезли. Серёга вам денег хоть заплатил?

— Да, — говорю, — заплатил.

— Удивительно даже. Ну, пока, дед. Ещё раз спасибо. Я там тебе в пепельницу сзади сопливых салфеток напихала, ты уж сам выкинь, а?

Вылезла с трудом, дверью хлопнула, и в магазин пошла.

Я мотор заглушил, из машины вылез, заднюю дверцу открыл, пепельницу вытряхнул. Обратно за руль сел, а ехать и не могу. Сердце стучит, голова разболелась. И не пойми кого жалеть-то? Девку эту бестолковую или парня этого, который жизнь себе не хочет ломать. Мне-то, старику, теперь его трудно понять, вроде как, за девку обиднее. А годков так тридцать назад я б в его хомут тоже не полез. А что? Мне тогда по распределению за карьерой ехать надо было, молодому, подающему надежды. Я ж не думал тогда, что эти надежды так растерять легко, да пополам поломать. Надеялся тогда. Мне здесь оставаться никак нельзя было. А тут он — ребёнок. И куда я с ним? Правильно — никуда. Пошёл тогда, помню, на вокзал билет купил, да в ту же ночь и уехал. Вещей-то собирать не пришлось — не было их у меня особенно. Молодость же. А молодость, она в объяснениях не нуждается. Записки даже тогда не черкнул. Да и чего писать-то было? подонок, подлец — это она и сама могла сказать, без моей помощи.