Жрать мускатный орех невозможно, потому что это пряность. Попробуйте сожрать полкило гвоздики…

А Паша его просто глотал. Стаканами. И три часа потом сидел, выпучив глаза как филин, мужественно стараясь не проблеваться. И оттопыривался. Да.

Но Пашины импровизации и эксперименты не всегда заканчивались удачно.

Проглотив в очередной раз стакан муската, Паша отправился домой, и лёг спать. Предварительно поставив у кровати тазик. На всякий случай.

…Проснулся Павел от скрежета отмычки в замочной скважине.

«Воры, бляди!» — мелькнуло в Пашиной большой голове.

Вооружившись тазиком, он на цыпочках поскакал к двери, и, прикрывая голову тазом, посмотрел в дверной глазок.

«Точно, воры!»

На лестничной клетке стояли два мужика с колготками на голове, и тихо переговаривались:

— Щас, как войдём, ты толстого сразу режь, а я рыжьё пиздить буду.

Паше стало плохо. Мускатный орех медленно, как столбик ртути, начал подниматься из желудка, и вежливо постучался в нагортанник.

Назревала кровавая резня. Вот оно что.

Паша на цыпочках отпрыгнул от двери, и потрусил на кухню, где в ужасных условиях доживала свой век Пашина слепая мама.

— Мама! — зловеще прошептал Павел, наступив ногой в матушкин горшок. — К нам воры лезут! Только молчи.

— Свят-свят-свят! — зашуршала в потёмках матушка. В милицию скорее звони!

— Нет, мама. Поздно уже. Своими силами защищать дом свой будет — торжественно прошептал сын, и сглотнул мускатный орешек, выпрыгнувший к нему в рот из живота. — Надо, мать, их спугнуть. Давай шуметь громко.

— Па-а-ашенька, сыночек! — завопила матушка. — Ты борщеца поесть не хочешь? Только что наварила, горячий ещё!

— Молодец! — шёпотом похвалил родительницу Павел, и заорал: — Борщеца, говоришь? Ну что ж, давай, отведаем борща твоего фирменного! — и стал бить по днищу таза маминым горшком — Ох, и вкусен же борщец твой, мать! Наливай ещё тарелку!

— Кушай, сынок, на здоровье! А потом пирогов с тобой напечём, с морквой, как ты любишь!

— Тсссссс… Тихо, мама. Пойду посмотрю в глазок… — Павел пошуршал в прихожую, и посмотрел в глазок. Никого нет. Облегчённо вздохнул.

— Спи мать, ушли воры!

— Ну и хорошо, Пашенька. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, мать.

Паша лёг. Но сон не шёл. Мускатный орех в желудке распухал, и просился наружу. Пришлось мобилизовать все силы, чтоб удержать его в себе.

На пике напряжения в двери снова послышался скрежет.

«Вернулись, бляди…» — сморщился Павел, и заорал:

— Мать! Пироги-то уж, поди, готовы? Неси скорее!

…Через 2 часа измученная слепая мать распахнула входную дверь, и заорала:

— Нету тут никого, Паша! Нету! Успокойся!!!

А за её спиной бесновался пахнущий пряностями сын, стучал горшком по тазу, и плакал:

— Мать, ты что? Вот же они! Вот стоят! В колготках, бляди! Закрой дверь, меня первым порезать обещали!!!

Из дурки Павел вышел через полгода. И первое, что он узнал — это то, что Генри женился. На Лидке-суке.

«Пидораска крашеная!» — сплюнул Паша. «И Генри мудило. Нашёл, на ком жениться. Уроды. И на свадьбу не позвали. Ваще пидоры»

Ещё никогда Павел не чувствовал себя таким одиноким. Его предали. Как суку. Променяли на бабу-дуру.

Генри переехал жить к жене, и более во дворе не появлялся. На звонки к телефону подходила Лидка, и шипела по-змеиному:

— Пошёл ты нахуй, Паша! Нету Генри. Занят он. Рот у него занят, понял? Заебал…

Паша начал спиваться.

Но, как ни странно, с уходом из его, Пашиной жизни, Генри-предателя, вокруг Паши стали собираться женщины.

Да, это были не те напомаженные девочки, для которых Паша рвал майки на груди. Это были неопределённых лет пьяные женщины, пахнущие водкой и терпким, ядрёным потом. Но они хотели Пашу. И только его.

Паша покупал женщинам водку, и женщины, в благодарность, делали Паше минет жадными ртами, привыкшими захватывать водочную бутылку наполовину.

Совершенно случайно, Паша стал сутенёром.

Он пошёл в магазин за водкой, оставив жадных женщин ждать его на улице. В очереди в винный отдел к Павлу подошёл весёлый джигит, и, сверкая золотыми передними зубами, спросил:

— Вай, брат, а эти красавицы, что на улице стоят — с тобой?

— Со мной — буркнул Павел, пересчитывая оставшуюся наличность, и понимая, что хватит только на 2 бутылки пива.

Кавказец широко улыбнулся, и хлопнул Пашу по плечу:

— Тысяча рублей.

Паша насторожился, и прикрыл руками зад.

— Кому тысячу рублей?

— Тебе! — лучисто улыбался джигит, помахивая перед Пашиным лицом голубой бумажкой. — За баб этих, что ли?!

— За красавиц, брат! За красавиц этих! Беру обеих!

Паша мгновенно перевёл тысячу рублей в бутылки пива, и протянул руку джигиту:

— Павел.

— Артур.

…Через десять минут проданный товар уехал в «шестёрке» Артура, а Паша сидел у магазина на ящике пива, и набирал номер Генри.

Уж если попёрло — надо идти до конца.

Грузин Лидо

23-08-2007

Позапрошлой весной меня поимели.

Нет, не в песду, и даже не в жопу. Меня поимели в моск. В самую его сердцевину. Гнусно надругали, и жостко проглумились. А виновата в этом весна, и потеря бдительности.

Баба я влюбчивая и доверчивая. Глаза у меня как у обоссавшегося шарпея. Наебать даже дитё малое может.

Не говоря уже о Стасике.

Стасика я нарыла на сайте знакомств. Что я там делала? Не знаю. Как Интернет подключила — так и зарегилась там. Очень было занятно читать на досуге послания: «Малышка! Ты хочешь потыкать страпончиком в мою бритую попочку?» и «Насри мне в рот, сука! Много насри, блядина!»

Тыкать в чужые жопы страпонами не хотелось. Не то, бля, настроение. Обычно хочецца — аж зубы сводит, а тут — ну прям ни в какую! Срать в рот не люблю с детства. Я и в горшок срать не любила, а тут — в рот. Не всех опёздалов война убила, прости Господи…

А тут гляжу — ба-а-атюшки… Прынц, бля, Даццкий! «И хорош, и пригож, и на барышню похож…» Мужыг. Нет, нихуя не так. Мальчик, двадцать два годика. Фотка в анкете — я пять раз без зазрения совести кончила. Понимала, конечно, что фотка — полное наебалово, и вполне возможно, что пишет мне пиндос семидесяти лет, с подагрой, простатитом и сибирской язвой, который хочет только одного: страпона в тухлый блютуз, или чтоб ему в рот насерели.

Понимала, а всё равно непроизвольно кончала. Дура, хуле…

И пишет мне Стасик: «Ты, моя королевишна, поразила меня прям в сердце, и я очень хотел бы удостоиться чести лобызнуть вашу галошу, и сводить Вас в тиатр!»

Тиатр меня добил окончательно. Люблю духовно развитых людей. А ещё люблю мороженое дынное, Юльку свою, и секес регулярный. Но это к делу не относится.

Тиатр. Вот оно — ключевое слово.

И пох, какой тиатр. Юного Зрителя, или экспериментальный тиатр «Три мандавошки», что в подвале на улице Лескова… Культура, ебёныть!

И пишу я ему в ответ: «Станислав, я, конечно, сильно занята, но для Вас и тиатра время найду непременна! Звоните скорее, любезный!»

Врала, конечно. На жалость давила. Какое там «занята», если я готова была нестись к Стасику прям щас?! Но зачем ему об этом знать, правильно? То-то же!

Встретились мы с ним через три дня на ВДНХ.

Я — фся такая расфуфыренная фуфырка, Стас — копия своей фотографии в анкете. Сами понимаете — пёрло мне по-крупному с самого начала. Стою, лыбу давлю как параша майская, и чую, что в труселях хлюп какой-то неприличный начался. Стас ко мне несётся, аки лось бомбейский, букетом размахивая, а я кончаю множественно.

Встретились, в дёсны жахнулись, я похихикала смущённо, как меня прабабушка, в Смольном институте обучавшаяся, научила когда-то, Стас три дежурных комплимента мне отвесил (видать, его дед тоже в юнкерах служыл в юности)… Лепота.

В тиатр не пошли. Пошли в ресторацыю.

В ресторацыи Стас кушанья заморские заказывал, вина французские наливал, и разговоры только об Акунине, Мураками, да академике Сахарове.