В 1963 году тогдашний солист ансамбля «Мадригал» Александр Туманов, будучи корреспондентом журнала «Советская музыка», получил задание редакции написать о певице, вернувшейся в Россию после сорокалетней эмиграции. Попытки взять у нее традиционное интервью закончились полным провалом. Марии Алексеевне шел уже 95-й год, и ее память, несмотря на полностью сохранившийся интеллект, была так фрагментарна, что не было надежды получить хоть сколько-нибудь законченный рассказ. В то же время музыкальная ее память была поразительной: она помнила, например, каждую ноту, каждое слово и каждую паузу во всем (!) вокальном репертуаре Мусоргского. Внезапно пришло решение: что если привести к ней концертирующих певцов с репертуаром Мусоргского и записать их пение на магнитофон вместе с репликами и комментариями самой Олениной? Так родилась идея открытых уроков, в которых приняли участие совсем еще молодые в ту пору исполнители Галина Писаренко и Виктор Рыбинский.
Вот как описывает эти уроки один из непосредственных их участников Александр Туманов.
«…Все понимали, что происходит нечто подобное путешествию в „машине времени“, которая позволила нам из середины шестидесятых годов ХХ века перенестись в конец ХIХ-го. Уроки Марии Алексеевны открыли неведомый, новый для нас мир певицы, ее внутреннюю лабораторию. Это было подобно реставрации старой картины, когда зритель говорит: „Так вот, оказывается, чем восторгались современники“. Теперь становилось понятным, в чем было волшебство исполнения Олениной-д’Альгейм, как она это делала».
Сохранившиеся записи «открытых уроков» Олениной составляют почти два часа магнитофонного времени. Но даже небольшой их фрагмент способен дать представление о неповторимом художественном мире певицы, о своеобразии ее творческого видения, которое она сохранила во всей свежести, несмотря на глубоко преклонные годы.
[Оленина-д’Альгейм (после прослушивания «Светик Саввишна» Мусоргского)]
Хорошо, что он все время одним темпом поет. Все время говорком, говорком. Он все-таки не может говорить, как другие. И, между прочим, я всегда, когда пела это, думала о самом Мусоргском. Ведь он тоже такой же юродивый перед жизнью и красотой жизни был.
…Генерал такой был, который очень любил всю их «Могучую кучку»[6]. И вот этот генерал, когда исполнял эту песню, все жаловался Мусоргскому: «Задохся, задохся, не могу передохнуть нигде». А Мусоргский ему: «С начала до конца говорком, не подчеркивая ни в каком случае чувства».
…А вот хотела бы узнать как-нибудь: есть разные записи самого Мусоргского. Что у него сказано: Светик Саввишна, свет Ивановна или свет Иванова? Это огромное бы имело значение. Ведь если «Светик Саввишна, свет Ивановна» — значит он уж совершенно юродивый какой-то, отчества от фамилии не отличает. А ведь он все-таки проснулся. У него чувства проснулись… Он набрал таких слов, которые сами по себе показывают проснувшиеся в нем чувства, человеческие, сознательные. Он привык говорить таким шепетком, без конца, без конца, как юродивый в «Борисе Годунове».
Не могу слышать, как его [юродивого из «Бориса»] исполняют. Это такой ужас! Я не знаю, что они из него делают. Какого-то кретина. Ведь если бы он у Мусоргского кретином был, Мусоргский бы не поставил его в конце своей драмы… Все сказано у композитора, все у него написано. Нужно петь просто то, что у него написано.
Но не часто балуют престарелую певицу своим вниманием ее коллеги. Один из последних навестивших ее — американский музыковед, исследователь творчества Равеля, профессор Арби Оренстайн.
«Я нашел ее в превосходном настроении (мы говорили по-французски), она живо откликалась на мои вопросы о создании „Дома песни“ и ее взаимоотношениях с Равелем. Оленина-д’Альгейм настаивала — и это несомненно так, — что она и ее муж Пьер д’Альгейм были ответственны за знакомство западноевропейских музыкантов с музыкой Мусоргского. И Дебюсси и Равель переписывали отрывки из цикла „Детская“ для их изучения… Хотя слух мадам Олениной был ослаблен, она отвечала на мои вопросы без повторения с моей стороны, держа у уха газету, свернутую в трубку. Она с легкостью вспоминала события, которые произошли 50 лет назад, прося меня проверить сказанное в ее дневнике, хранящемся в музее им. Глинки… Однако пятью днями позже, когда я пришел поблагодарить ее и попрощаться, ей понадобилось несколько минут, чтобы вспомнить, кто я такой».
Но не только неуклонно слабеющие зрение и слух жестко очерчивают и без того до предела суженный круг общения 90-летней артистки. Какая-то удивительная общественная глухота, поразившая не только чиновников из министерства культуры, окутывает ее словно незримым вакуумом. Возвращаясь на родину, Мария Алексеевна мечтала передать свои исполнительские идеи, свою музыкальную философию новому поколению певцов. Теперь эти надежды разбиты в прах. Все больше и больше убеждается она в том, что никому здесь, в сущности, не нужна, более того, неудобна. Что ей уже не вписаться в столичную музыкальную среду, в которой так вольно дышалось ей когда-то.
Особенно тяжкий осадок оставил у нее состоявшийся в декабре 1964 года конкурс вокалистов им. Мусоргского. Не привлечь к нему первую исполнительницу его музыки было, пожалуй, неприлично. Но и опасения его организаторов по поводу ее непредсказуемого нрава и недипломатичной прямоты были, надо сказать, не беспочвенны. В самом деле, кто мог знать, как поведет себя своевольная, не знающая советской конкурсной практики старуха в какой-нибудь рутинной, «домашней» для обтершейся консерваторской публики ситуации?
[Из письма М. Олениной-д’Альгейм Виктору Рыбинскому, 10 ноября 1964 г.]
…Мне только что принесли газету «Правда», в ней опубликован состав жюри конкурса Мусоргского. Я с удивлением прочла, что меня баллотировали почетным членом и, конечно, без права голоса… Не понимаю, каким образом я была назначена почетным членом. Никто меня об этом не просил, как всегда и везде это делается. Тех, кто так поступают, зовут неучами.
Все, как я вижу, участники в жюри — профессора и, верно, послали своих учеников и учениц конкурировать и сами же будут за них голосовать. Нигде, ни в каком конкурсе так не поступают, и очень ясно, почему. Приглашаются в жюри музыканты и музыковеды, которым конкурирующие не знакомы. Это по здравому смыслу делается.
Этот конкурс стал для Олениной-д’Альгейм своего рода пробным камнем, долженствующим показать: возможна ли в Советском Союзе та деятельность в пользу музыки Мусоргского, о которой она мечтала. На поверку оказалось — невозможна. И снова предпринимает Мария Алексеевна отчаянный, теперь уже заведомо обреченный (в 96 лет!) шаг в попытке вернуться назад во Францию — в тот самый приют Галиньяни для престарелых артистов, который — ирония судьбы! — она отважно покинула в 1959 году перед возвращением на родину. Но на этот раз французская Академия изящных искусств сухо извещает ее, что свободных мест в подведомственном ей приюте нет, а если таковые появятся, то в досье мадам Олениной должны наличествовать следуюшие документы: свидетельство о рождении, справка об отсутствии инфекционных заболеваний, справка об общем состоянии здоровья и, наконец, подтверждение серьезности намерений вернуться во Францию.
Сохранился черновик ответа Марии Алексеевны, который она начала писать карандашом на оборотной стороне этого официального документа, но так и не закончила. Черновик открывается словами: «Мое стремление и желание — жить под небом Франции…» Что ж, горькая чаша разочарований, ожидавших ее при возвращении на родину, видимо, была испита до конца…
В эти последние годы в советской прессе не было напечатано ни одной заметки о живущей еще в Москве великой артистке. Исключение составляет 1969 год, год столетия Олениной-д’Альгейм, когда в печати появилось несколько поверхностных материалов, посвященных этому событию. Но никакого официального празднования юбилея не было. Единственным, кто поздравил живую легенду русского музыкального искусства, да и то по личной инициативе, от самого себя, был старший консультант Всесоюзного театрального объединения Ф. Монахов, узнавший о столетнем юбилее из интервью в «Литературной России». Вот как описывает этот эпизод племянница Марии Алексеевны, дочь известного русского философа Сергея Соловьева Наталья Сергеевна:
6
Речь идет о генерале Т. И. Филиппове, о котором в воспоминаниях А. А. Оленина есть следующее любопытное свидетельство:
«Филипов, будучи Государственным контролером, занимал роскошный особняк Контроля на Мойке.
…О Филиппове в это время рассказывали удивительные вещи — из чиновников Контроля он сумел создать прекрасный хор, исполнявший главным образом русские песни. Уверяли, что если кто-либо просился на службу к Филиппову, то первый вопрос, который он задавал просителю, был: „А вы поете?“ Если удивленный проситель отвечал: „Да“, то Филиппов продолжал его допрашивать: „А какой у вас голос? тенор? А ну-ка, спойте что-нибудь“… Рассказывали, что только люди с голосами имели шансы попасть на службу в Контроль. Для безголосых это было недоступно».