Она была так искренна и простодушна, так не похожа на других — знающих себе цену, уверенных и небедных, что Ксении захотелось хоть чем-то поддержать Муромцеву, до сих пор не верившую в то, что ее заметили. Спросила о повести — Надежда тут же вытащила из неуклюжей, больше похожей на хозяйственную, чем на дамскую, сумки небольшую книжицу, страниц в сто.

Ксения быстро перелистала повесть. Написано чисто, с какой-то уже старомодной обстоятельностью. Надо будет прочесть в спокойной обстановке.

Волшебная колбаса

Трешнев между тем, перецеловавшись с половиной зала (он сам называл это синдромом Ростроповича), вернулся наконец к Ксении и теперь оглядывал разоренные столы, окружавшие их.

— Они на месте — и в кондиции. Можно начинать работать!

— О чем ты, Андрей?

— О том, что слышала еще до прихода сюда. Закуска на исходе, водка кончилась. Даже безалкоголя не осталось. Хорошо поработали коллеги! Пойдем-ка, пока наши академики не утащились искать водочку в ближайших барах по ломовым ценам «золотой мили». Сейчас самое время!

Он направился к одному из столиков под сенью боковых колонн, где в определенном оцепенении сидели уже известные Ксении трижды академик Лев Стахнов и поэт Аркадий Клюшников.

Но тут им наперерез вылетел нонконформист Игорь, раскачивавшийся, как яблоня в бурю. Руки его были по-прежнему в карманах, и весь он был покрыт крупными каплями воды — лицо, очки, блестящая кожаная куртка.

— Не пришла еще? — уткнулся в Трешнева. — Звони ей, спроси, почему она не идет! Скажи, что я ее очень жду.

— Сейчас, Игорь, позвоню. — Трешнев расторопно полез за своим мобильником, одновременно отряхиваясь от капель, перенесенных на него странным влюбленным. — Ты что, в слезах?!

— Можно сказать и так. Вышел на улицу — думал встретить там Инессу на подходе. И попал под ливень.

— Ну, сушись пока. — Трешнев отвел телефон от уха. — Нет. Не отвечает. Молчит наша Инесса.

Игорь исчез, как не было, а они продолжили движение к Стахнову и Клюшникову.

— Ну что, Андрюша? — безысходно произнес трижды академик. — Как не жить в печали? Учредители будто никогда не читали афористических слов Михаила Евграфыча как раз в «Губернских очерках», что водка, наряду со сном, есть истинный друг человечества. Спальные места на фуршетах пока не предусмотрены, а притом даже вина уже нет! Без вина виноватые.

— Ты заметил, Андрей, что здесь всегда так? — подхватил седой красавец Аркадий. — Помнишь, как во время «белкинского» фуршета на Масленицу вначале подали блины, а потом, часа через полтора, красную икру?

— Садизм! — сокрушенно свесил голову на грудь Стахнов. — А фуршет Юрьмихалыча? Издевательство над товарищами по горячему цеху! Соорудить стол только для своих и даже не для всех своих! Такого и члены ленинского Политбюро себе не позволяли, не говоря о самом Владимире Ильиче! Ладно, нас с Аркадием не позвал, но не пригласить Лешу Бутырко, своего верного Личарду, не позвать его красавицу жену Катю! Какое-то заколдованное место…

— Надо бы сказать Жене, чтобы попросил соседей освятить атриум еще раз, как месте злачне, месте светле… — раздумчиво проговорил Аркадий.

— Ты еще скажи: покойне!.. — возразил Стахнов. — Просто забурел Юрьмихалыч, заболел литературным вождизмом и поэтическим мессианством, вот и стал разрушать принцип демократического централизма… Забыл горькую чашу диссидентства, отринул память о черством хлебе эмиграции… А ведь еще совсем недавно по-братски делили единственный кебаб в шашлычной у Никитских ворот… Эх, пойдем, Аркаша, пока бары еще не закрылись…

— Спокуха, ребята! — Трешнев обернулся к Ксении. — У нас с собой было! Ну, что, Ксения Витальевна, пожертвуешь коллегам свою киевскую злодейку с наклейкой?

Ну, стратег!

— Уже бегу! — с некоторой иронией отозвалась Ксения и устремилась — что делать! — в гардероб.

Едва спустившись вниз, Ксения почувствовала, что запах украинской колбасы растекся по всему нижнему этажу. Такой, что находящиеся здесь по своим нуждам несколько участников церемонии невольно оглядывались в поисках источника чревораздирающего благовония. Даром что только с фуршета.

Невинно глядя на пожилую служительницу, Ксения протянула ей номерок, получив взамен сумку с Сашкиной передачей.

И — назад, к жаждущим!

— И колбасу принесла, — без энтузиазма произнес Трешнев, когда Ксения стала выкладывать перед академиками мужнины дары. — А как же отец?!

— Я говорила: он на диете. Обследуется! — Ксении очень хотелось показать всем им, что совсем не ради сакраментального обжорства ходит она по этим фуршетам. Пожалуйста! Ничего не жалко! Вот вам оба кольца найкращей украинской колбасы, еще вчера лежавшей на прилавке самого дорогого в Киеве, а может, и во всей Украине рынка, и лоснящаяся кровянка, вправленная в тугой чулок коричнево-бордовых жил заботливыми руками дородной украинской селянки.

Затем появилась на свет предусмотренная бутылка водки.

Благо стопок было в достатке. Разлили на четверых. Чокнулись.

— Признаюсь, ребята, рад, что здесь вас увидел, — заговорил Трешнев. — В последнее время вы редкие птицы на наших собраниях.

— Да уж, пашем как пчелки, не просыхая. — Стахнов сделал знак Трешневу, чтобы тот вновь наполнил стопки. — Начальство подгоняет.

— А что за спешка? — Трешнев будто только что вспомнил, что эти жалобы Стахнова уже звучали на псевдофуршете «Фурора». — Ведь вроде горчаковский сборник вы сдали…

— Сборник-то сдали. Но это же проект. Горчаковского нет, однако наследие его… Ну, ты понимаешь…

Трешнев, как видно, понимал, ибо промолчал.

Зато Ксения мало что понимала.

— Вы входите в комиссию по творческому наследию Игоря Горчаковского? — осторожно спросила она.

Стахнов трезвым взглядом уставился на нее.

— Хорошо сказала! — наконец воскликнул он, посмотрев на Клюшникова. — Согласен, Аркадий, считать себя этим самым…

— Кем нас только не считали… — Клюшников отрезал от кольца колбасы аккуратные, в меру толстенькие кружки, но не съедал их — любовался.

— Мы — редакторы, — произнес Стахнов с такой же заученной убежденностью, с какой детсадовцы заявляют пришедшим проверяющим: «Мы всегда наедаемся!»

— Но работы хватает… — произнеся эту неопределенно-утвердительную фразу, Трешнев не забыл наполнить стопки литературных афроамериканцев. Сам он оставлял свою почти нетронутой.

— Сейчас причесываем «Варакушку» и «Знак Митридата». — Стахнов отозвался на лукавое амфитрионство Трешнева. — То есть «Варакушку» уже причесали. Сделали из занудливой истории о бездетной писательнице-графоманке эротический триллер. В июне выйдет.

— А из «Митридата»? — наигрывая интерес, спросил Трешнев.

— Естественно, исторический детектив.

— А что значит: «причесываете»? — с осторожной доброжелательностью спросила Ксения. — Это рерайт?

— Какой еще рерайт? — Трешнев вдруг грозно посмотрел на Ксению: попридержи язык! — При чем здесь рерайт?

Но вдруг и без того добродушное лицо Стахнова озарила улыбка.

— Подожди, Андрюша! Твоя прекрасная, хлебосольная Ксения хочет эвфемизмами прикрыть то, что мы делаем. А по совести это называется глубокая редактура. Или — совсем попросту — переписываем его текст, нередко дописываем… Сейчас делаем нечто вроде новых авторских редакций первых его романов…

— Как «Вор» Леонида Леонова? — все же кое-что из университетского курса литературы Ксения помнила.

— Нет! Леонов «Вора» ухудшил по старости лет, а мы улучшаем.

— Скорее у нас получится что-то типа «Хазарского романа» Павича… — скромно заметил Клюшников.

— И что дальше? — не отставала Ксения.

— Как что дальше? Улицкая — хорошо, Рубина — прекрасно, Евгений Попов — замечательно, а все же надо новых раскручивать в этом сегменте. Подошел Горчаковский. Начал шумно, получил первые премии, привлек читателей…

— И нашу Татьяну Гавриловну увлек…

— Старик, не будем! — поднял Стахнов ладонь. — Сейчас не об этом. Хотя, конечно, при раскрутке дисциплина должна быть железной… Естественно, что в этом году «Норрку» должен был получить роман Горчаковского. Но другой, не «Стерлядь». Однако Игорек запутался во всех своих обстоятельствах и не выдал «на-гора» даже полуфабрикат…