— Только что имела радость услышать одну из них, — вставила Ксения.

— Что ты! Начнет вспоминать — поэма экстаза.

— Чего, правда, не скажешь о книжке его мемуаров… — заметил Воля.

— Да, здесь он, увы, поблек — и очень сильно. Все-таки полусплетни не выдерживают испытания бумагой.

Кроме Полоскухина, здесь было полно деятелей российской литературы и искусства, прекрасно знакомых Ксении по телеэкрану.

Евгений Попов, жестикулируя, рассказывает что-то Сергею Юрскому, слушающему его с еще более энергичной жестикуляцией. Вон Виктор Васильевич Ахломов с расчехленной фотокамерой, оснащенной устрашающих размеров объективом, ходит и запечатлевает историю фуршетов, так сказать, к суду истории. А это… ну конечно же Михал Михалыч и Владимир Владимирович горячо что-то обсуждают. может быть, «Добрый ли впереди вечер, страна!»?

— Кто это? — спросила Ксения, показывая на человека средних лет, с лицом и взглядом советского киноподростка, принимаемого в пионеры. — Мне кажется, одно время я часто видела его по каналу «Культура»…

— И еще увидишь! Это же Константин Александрович Кедров! Поэт и философ. Его дважды или даже больше раз номинировали на Нобелевскую премию…

— По философии?

— Темнота! Философам Нобелевку не дают. А вот поэтам дают. У нас на нее из года в год три главных претендента: Евтушенко, Егор Исаев и Константин Александрович Кедров.

— И Алина Витухновская, — добавил Караванов.

— Пожалуй, Татьяна Данильянц, — после раздумий то ли уточнил, то ли возразил Трешнев.

— У тебя получается как в анекдоте: «…а вторых много», — возразил Воля.

— А это Смелянский? — спросила Ксения.

— Это Смелянский. А вон — видишь? — обводит пространство зоркими очами гроза халявщиков Гриша Бурцевич.

— Которого они обозвали Эспумизаном? — вспомнила Ксения.

— Точно. Подойдем.

Подошли к широкоплечему брюнету в тенниске, поздоровались. На этот раз Ксения была представлена как социолог, изучающая проблемы трудовой миграции.

— Это меня не интересует. Я отслеживаю нетрудовую миграцию на фуршетах, — сурово заявил Бурцевич, внимательно всмотревшись в Ксению: не халявщица ли она. Но, очевидно, авторитет Трешнева распространялся в этих горящих глазах и на его спутников, так что далее разговор пошел в мягких тонах.

— Но, как видно, сегодня у тебя, как и у халявщиков, маловато работы, — с уже замеченной Ксенией вкрадчивостью профессионального репортера заговорил Трешнев.

— Вовсе нет! — возразил Бурцевич. — Именно здесь можно наблюдать изощренность мысли халявщиков. Она у них всегда работает на стратегию выноса. А поскольку сегодня, кроме вина, выносить нечего, сейчас они обсуждают, как сподручнее это сделать, притом что все бутылки уже откупорены и находятся под относительным присмотром официантов…

Вдруг взгляд этого бескомпромиссного санитара фуршетов устремился куда-то в глубь роящейся толпы.

— Извините, господа! Надо кое-что заметить!

Бурцевич исчез как не бывало.

— А он тоже… литератор? — спросила Ксения.

— Журналист, наверное. Из газеты «Пищевая промышленность». Уточнишь у президента.

— Добрый вечер, господа! — услышала Ксения певучий тенор.

Перед их компанией стоял Андрей Вершунов с источающей патоку улыбкой.

— Здорово, Андрюха! — вдруг с кучерской разухабистостью пророкотал Трешнев. — Держи фанерку! — и сунул Вершунову свою немаленькую ладонь.

— Как вижу, Академия фуршетов в полном составе, и Ксения Витальевна с вами…

«Надо же, и отчество мое запомнил!»

— Ну, во-первых, Андрюша, с нами нет президента, так что кворум… увы! — одернул приторноголосого Трешнев. — А во-вторых, странновато что-то здесь видеть вас. Вы вроде не фуршетчик.

На Трешнева выплеснулось не ведро — бочка патоки.

— Ну, какой здесь фуршет… Просто я, если помните, Андрей Филиппович, лауреат молодежного «Фурора», и нам приличествует присутствовать на церемониях… Так сказать, отдаем дань уважения…

— Ах да… — Трешнев почесал в затылке. — Ритуалы, ритуалы… Чайно-кофейные церемонии. А мы прибыли сюда с рутинными обязанностями — проинспектировать фуршет в рамках постваучерных компенсаций. Но, как видно, инспекцию можно завершать. Сейчас обсуждаем, в каком кафе поблизости пообедать.

Он развернулся корпусом к Воле и Ксении, показывая Вершунову, что общение закончено.

Тот, в отличие от прошлой встречи, сигнал воспринял сразу — отошел.

— Надо подумать, — сказал Трешнев, — почему этот мальчик появляется в обстоятельствах, обычно ему неинтересных.

— Он же сказал, что лауреат, — напомнила Ксения.

— Да чхал он на это свое прошлое лауреатство, с которого сразу содрал все, что можно. Он всегда на перспективу работает.

— Пора сесть! — воскликнул Воля. — Народу много, и три места подряд уже надо поискать.

Но чтобы с этими академиками да не найти!

Уселись, хотя и далековато от линии президиума с авангардным столом. Но таково было пожелание Трешнева, против которого Воля не возражал. Пожалуй, со своей стратегической точки зрения они были правы: ведь с задних рядов было ближе и удобнее идти к пространству фуршетов. Возглавить, так сказать, шествие.

Но пока что надо было пересидеть церемонию, взирать на которую, после уже пережитого, у Ксении не было особого желания. Тем более что, в отличие от «норрковской» церемонии, продуманно срежиссированной, где даже накладки оказались к месту (убийства-то произошли уже во время фуршета!), здесь все было довольно монотонно, почти скучно.

Объявляли новых «фурористов» и «фурористок», полузнакомых и почти незнакомых Ксении. «А еще считаешь себя интеллектуалкой!» — пристыженно подумала она.

Они выходили на сцену, по очереди произносили задушевные или пафосные речи, принимали то ли демократично, то ли равнодушно одинаковые премиальные букеты, смеялись и плакали, плакали и смеялись, а потом спускались в зал и становились похожими на обычных людей.

— Смотри, Воля, — вдруг заметил Трешнев, — всегда им — демонстративно и громогласно — давали и конверт с чеком! Неужели Адамыч так обнищал, что ограничился лишь сердечной благодарностью за вклад в его былое благосостояние?

Но Ксению его замечание не тронуло. «Может, — подумала она, — дело не только в моем кислом настроении, но и в том, что все мы тут знаем, что произошло позавчера, и, хотя никто не произнес ни слова, особой радости ни у кого нет и быть не может?»

Горячего не было

Заздравные звуки наконец смолкли, и публика, гремя стульями, поднялась, с тем чтобы направиться в залы эллинизма и цезаризма. Однако Трешнев и Караванов вновь к застолью не рванули — стали оглядываться.

— А разве мы сюда не покушать пришли? — ядовито произнесла Ксения, с особой силой упирая на слово «покушать».

— Это от нас никуда не денется. И тебя накормим. Члены Академии фуршетов приходят на мероприятия не затем, чтобы выпить-закусить, а затем, чтобы повстречаться с нужными людьми. Кроме того, ты, наверное, позабыла: твой брат просил нас оказать ему информационную поддержку. А по-ихнему — содействие следствию.

— А что мы можем здесь увидеть? Не хочется думать, что при таких проверках и здесь кого-то убьют! Что касается просьбы Бориса… Он попросил прочитать «Радужную стерлядь», я и читаю… Вот вы читаете?

— А где я провел первую половину дня?! — почти возмутился Трешнев. — Пошел в, прости господи, эту вечную «Ленинку» и заказал все книги, которые вошли в лонг-лист «Нового русского романа».

— Предчувствия тебя не обманули? — спросил Воля.

— Ничего нового! Лонг-лист даже при беглом просмотре куда интереснее и богаче шортика. Я даже начал составлять свой, и в него пока что не попало ни одно из тех сочинений, которые были нам представлены позавчера «Норркой». Даже Абарбарова, которого Инесса уже объявила моим учеником. Раздумываю и над шоферской исповедью Реброва: что это — мое человеческое почтение к поколению моего отца и ко всем воевавшим? Или все же старик поднялся над стандартно-добротным описательством советской литературы к высшему лиризму человека, всю жизнь проторчавшего на семи ветрах?..