— Он, наверно, до сих пор в шоке от этого, — говорю я, вспоминая, что битва была всего три дня назад, — Будем надеяться, что со временем он придет в норму.

— Да, — говорит Адам. Кивает, изучая свои руки, — Но я действительно не знаю, как мы будем жить. У нас закончится еда через несколько недель, — говорит он.

— Нам нужно прокормить десять человек. Плюс, Брендан и Уинстон все еще больны, я делаю для них все, что могу, но им действительно нужно к врачу, им нужны медикаменты, чтобы выздороветь, — пауза, — Я не знаю, что Кенджи сказал тебе, но они были серьезно ранены, когда мы принесли их сюда. Травмы

Уинстона только—только начали проходить. Мы не можем оставаться здесь больше, — говорит он, — Нам нужен план.

— Да, — с облегчением выдыхаю я, услышав, что он готов к действиям, — Да. Да.

Нам нужен план. Что ты думаешь об этом? У вас уже есть что-нибудь на примете?

Адам качает головой, — Я не знаю, — признается он, — Может мы сможем взломать какой-нибудь склад, как раньше, чтобы дольше продержаться на нерегулируемой территории. Но мы никогда не сможем вступить на территорию соединений, — говорит он.

— Это очень рискованно. Они будут стрелять по нам, пока не убьют. Так что.. Я не знаю, — говорит он. Он смеется, выглядя при этом робким, — Вообще-то я надеялся, что идеи есть не только у меня.

— Но.. — я не договариваю, растерявшись, — Это все? Ты больше не думаете дать отпор? Ты собираешься жить так и дальше, тебе нравится это? — я делаю жест на дверь, подразумевая то, что за ней.

Адам смотрит на меня, удивленный моей реакцией.

— Это не то, чего я хочу, — говорит он, — но я не знаю, как дать отпор и остаться живыми. Я пытаюсь быть практичным, — он пробегается рукой по волосам, — Я рискнул, — говорит он, понизив голос, — Я пытался сопротивляться, и в результате нас всех перебили. Я не должен быть жив, но по какой-то сумасшедшей причине, я жив, и Боже, Джеймс тоже жив, и ты, Джульетта.

— И я не знаю, — говорит он, качая головой и глядя в сторону, — Я чувствую, что мне дали еще один шанс на жизнь. Мне нужно волноваться о еде, крыше над головой. У меня нет денег, и я никогда не буду полноправным гражданином этого места, я не буду в состоянии работать. Но все, на чем я сосредоточен в данную минуту, это то, как мне прокормить семью и моих друзей, — говорит он, сжав челюсти, — Может быть будет группа, сильнее нас, которая сможет противостоять этому, но не мы. У нас нет ни единого шанса.

— Я не могу в это поверить, — потрясенно говорю я.

— Не можешь поверить во что?

— Ты сдался, — Я даже не пытаюсь скрыть обвинение в голосе, — Ты просто сдался.

— У меня есть выбор? — сердито спрашивает он, в его глазах боль, — Я не хочу быть мучеником, — говорит он, — Мы пытались. Мы пытались, и все это закончилось полным дерьмом. Мы все знаем, что такое смерть, и избитая кучка людей — это все, что осталось от нашей попытки. Каким образом девять человек могут бороться за мир? — требует он, — Это нечестный бой, Джульетта.

Я киваю и смотрю на свои руки. Неудачная попытка скрыть свой шок.

— Я не трус, — говорит он, приложив все силы, чтобы смягчить свой голос, — Я просто хочу защитить свою семью. Я не хочу, чтобы Джеймс беспокоился каждый день о том, жив ли я. Я нужен ему, чтобы встать на ноги.

— Но жить так.. — говорю я ему, — Как беглецы? Красть, чтобы выжить и прятаться от всех? По—твоему это лучше? Ты будешь беспокоиться каждый день, постоянно оглядываться, покидая Джеймса каждый день. Ты будешь несчастен.

— Я буду жив.

— Не будешь, — говорю я ему, — Это не жизнь.

— Откуда ты знаешь? — он встает. Его настроение меняется так быстро, и это шокирует меня, — Что ты знаешь о жизни? — требует он, — Ты не разговаривала вообще, когда я впервые встретился с тобой. Ты боялась собственной тени. Ты была так поглощена горем и виной, что почти сошла с ума! Жила в своем собственном мире, не имея представления о том, что происходило вокруг.

Я вздрогнула, застигнутая врасплох ядом в его голосе. Я никогда не видела

Адама таким жестоким. Это не Адам, я знаю. Останови это. Перемотай назад.

Извинись. Просто сотри то, что сказал.

Но он не делает этого.

— Ты думаешь, что тебе было тяжело, — говорит он мне, — Жизнь в психушке и за решеткой, ты думаешь, что это было трудно. Но ты не понимаешь, что у тебя всегда была еда, крыша над головой. Ты была уверена в этом.

Его кулаки сжимаются и разжимаются.

— И это больше, чем есть у многих людей, и когда—либо будет. Ты не знаешь, что это действительно нормально жить так. Не представляешь, что такое голод, что такое видеть смерть семьи собственными глазами. Ты и понятия не имеешь, — говорит он мне, — Что значит, по-настоящему страдать.

— Иногда я думаю, что ты живешь в какой—то фантастической стране, где каждый спасается лишь за счет оптимизма, но здесь это не работает. В этом мире ты либо жив и вот—вот умрешь, либо мертв. В этом нет никакой поэтичности. Нет иллюзий. Поэтому не пытайся делать вид, что знаешь, как жить здесь. Прямо сейчас. Потому что это не так.

Я думаю, что слова порой бывают так непредсказуемы.

Ни пистолет, ни меч, ни армия короля никогда не будут настолько сильны, как слова. Мечи ранят и убивают, но слова ранят и остаются, оседают глубоко в костях, до самой смерти, все время стараясь убить, сломать, вырвать кости из нашей плоти.

Я сглатываю, трудно один два три и остаюсь стоять, реагирую спокойно. Осторожно.

— Он просто расстроен— говорю я себе. — Он просто испугался и беспокоится, и его слова совсем не значат то, что он сказал— твержу я себе по-прежнему .

Он просто расстроен.

Он не имел это ввиду.

— Может быть, — говорю я, — Может быть, ты прав. Может быть, ч не знаю, что такое жизнь. Может быть я еще не до конца стала человеком, чтобы знать, что для меня правильнее, — я смотрю ему прямо в глаза, — Но я точно знаю, что такое быть изолированной от мира. Я знаю, что это похоже на то, будто меня вообще нет. Я в клетке и спрятана ото всех.

— И я не собираюсь быть такой дальше, — говорю я, — Я не могу. Я, наконец, добралась до той точки моей жизнь, когда я не боюсь говорить. Когда моя тень больше не оказывает на меня влияние. И я не хочу терять эту свободу. Не снова. Только не назад. Я предпочту быть застреленной с криком о свободе и справедливости, чем умереть в одиночестве. В плену собственных мыслей.

Адам смотрит в сторону стену и смеется, после чего смотрит на меня.

— Ты хоть слышишь себя сейчас? — спрашивает он, — Ты говоришь мне, что хочешь кричать солдатам о том, как ты ненавидишь Восстановление, только для того, чтобы высказаться? Чтобы они убили тебя прямо перед твоим восемнадцатилетием? В этом нет никакого смысла, — говорит он.

— В этом нет ничего полезного. И это непохоже на тебя, — говорит он, качая своей головой, — Я думал, что ты хочешь жить так, как ты хочешь. Ты никогда не хотела воевать, ты просто хотела быть свободной от Уорнера и своих сумасшедших родителей. Я думал, ты была счастлива биться за это.

— О чем ты говоришь, — спрашиваю я, — Я всегда хотела сопротивляться. Я говорила об этом с самого начала, еще на базе, я так хотела уйти оттуда. Это то, — настаиваю я, — То, что я чувствую. То, что я всегда чувствовала.

— Нет, — говорит он, — Мы ушли с базы не для того, чтобы начать войну. Мы ушли оттуда, чтобы быть подальше от Восстановления, чтобы бороться с этим своим способом, в первую очередь, чтобы жить вдвоем. Но тогда нас нашел Кенджи и привел в Омегу Пойнт, все изменилось, и только тогда мы решили дать отпор.

Потому что нам казалось, что это сработает, что у нас действительно есть шанс. — Но теперь, — он осматривает комнату и останавливает взгляд на закрытой двери, — Что у нас осталось? Мы все в шаге от смерти. Восемь плохо вооруженных мужчин и девушек и один десятилетний мальчик пытаются бороться с целой армией. Это просто невозможно, — говорит он, — Я не хочу умирать из-за какой—то глупости. Если я буду воевать, рисковать своей жизнью, то только тогда, когда у меня будет шанс. Не иначе.