Рад, что восстановлена глава о Фадееве, зачеркнутая Твардовским. Рад, что воскресло имя Бухарина. Рад, что Вы расширите Тынянова, что Вам обещают 8 и 9 том собрания сочинений[1210].

О молодежи. Это очень важно, это страшная вещь: о сорока библейских годах, о погибших поколениях, отравленных этим ядом. Мне скоро шестьдесят лет, и я хотел жить лучше других. Я отвечаю на вопрос о молодежи иначе, чем Вы, но хотел бы жить Вашей верой!

М.б., Вы и правы.

Желаю Вам здоровья, сил духовных и физических, необходимых в Вашей огромной работе, за которой я много-много лет слежу с самым теплым чувством.

Впервые — Нам надо реабилитировать совесть. Диалог 1966: Илья Эренбург — Варлам Шаламов. Публикация, статья и комментарий Б.Фрезинского // Советская культура, 26 января 1991. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2366. Л.2. Прозаик и поэт Варлам Тихонович Шаламов (1907–1982) познакомился с ИЭ лично, видимо, 13 мая 1965 г. на вечере Мандельштама в МГУ, где он выступал, а ИЭ председательствовал.

<Москва,> 12 мая <19>66

Дорогой Илья Григорьевич!

Я обращаюсь к Вам за советом, как к единственной и высшей инстанции. Ваш совет, если Вы захотите мне его дать, будет для меня окончательным, и я поступлю так, как Вы скажете.

Сомнение же у меня такое: следует ли в книгу «Дневниковые записи» Эммануила Генриховича включить такую запись:

20.8.61

Был у меня сегодня виленский еврейский поэт Ошерович[1211]. Читал мне свои поэмы, одна — о Спартаке, другая — об исходе из Египта, третья — о Хиросиме. Написано с умением, местами талантливо и умно. Единственная беда: никому не нужно. Писать на живом, полном жизни языке, на котором говорят и производят материальные ценности люди — рабочие и крестьяне — писать на таком языке можно лучше или хуже; писать же на умирающем или уже умершем языке после той трагедии, которую народ и язык пережили, можно только гениально, иначе это никому не нужно. Но! Диалектика! Писать гениально можно только на полном жизни, живом, развивающемся языке. Когда литература становится личным делом 50-ти или 500 человек, она теряет основную свою функцию — перестает быть средством общения и средством совершенствования общества. Потеряв это качество, она перестает быть литературой. В большом огромном хозяйстве — Спартак тоже вещь. В крошечном мирке, где все дела, кроме стихописания, делаются на других языках — Спартак nonsense. И все-таки, хотя тебе смешно и грустно, но при этом ты немножко гордишься человеком. «Что тебе Спартак?» — думал я с таким же удивлением, как некогда Гамлет думал: «Что ему Гекуба? Что она — ему?»

То мне кажется, что из-за сиюминутных соображений не нужно включать эту запись, иногда же кажется, что застрочный смысл важнее. Или, может быть, опустить какие-то слова из записи, как, напр., «смешно», «немножко», «уже умершем».

Сделайте милость, простите меня за это обращение.

Дай Вам бог сил и здоровья.

Впервые. Подлинник — собрание составителя. Г.О.Казакевич — вдова писателя Э.Г.Казакевича. Книга, куда вошли его «Дневниковые записи», вышла лишь в 1990 г. (Э.Казакевич. Слушая время. Составление Г.О.Казакевич. М., 1990); приводимая здесь запись от 20 августа 1961 г. в нее не вошла. 26 мая 1966 г. ИЭ ответил вдове Казакевича: «Я понимаю Ваше колебание. Действительно, это сжатая дневниковая заметка Эммануила Генриховича может в настоящее время прозвучать болезненно для писателей, пишущих на идиш. А этого он, конечно, не мог пожелать».

Комарово, шестое августа 1966

Дорогой Илья!

Прости, что не сразу ответила на твое письмо[1212]. Уже месяц живу в Комарове. С каждым годом пути мои короче, и я даже не знаю, когда могу повидаться с тобой. Но в конце концов мы еще встретимся, убеждена в этом. Спасибо за то, что ты дал объявление в газету и даже поручил кому-то позаботиться[1213]. Я все же верю, что найду следы Таламини в Италии или Швейцарии, или Париже.

Мне казалось, что я уничтожила его письмо в один из страшных дней Сталинской эпохи… но неожиданно нашла его на днях в одном из старых ящиков в моей комнате, да еще вместе с другим трагическим извещением. Память о старых днях нахлынула, и стало невероятным, что его нет в живых. Вот я и написала тебе, а вдруг прошлое вернется, хоть и научена опытом. Прости, если затруднила тебя своим поручением!

Хотела бы, чтобы ты прочел мою избранную книжку стихотворений[1214]. В последние дни старые стихи возвращаются ко мне.

С большим интересом читала твою статью в «Известиях» о Четырнадцатом июле[1216]. Меня твои строки взволновали, и мне кажется, что они должны действовать так же и на людей. Спасибо тебе.

Перед смертью Шуры[1217] я диктовала ему мои воспоминания о Париже, и он заставил меня написать и о театрах и о многом другом. Я читала эти страницы ленинградским друзьям. Им очень нравится и советуют напечатать в книге воспоминаний. Конечно, «муза цензуры» стоит на страже, и я не забываю о ней.

Очень хочу тебя видеть! Береги себя, дорогой. Привет Любови Михайловне.

Обнимаю.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2056. Л.36–37.

Ленинград, 29 августа <19>66.

Дорогой Илья Григорьевич!

У меня большой праздник, когда получил Ваше письмо. Спасибо. Я очень рад, что Вам понравились мои последние литографии — это обязывает меня еще усерднее трудиться. Я работаю и все время помню, что Ваше предисловие к каталогу выставки сыграло решающую роль в деле издания моих альбомов литографий. Недаром мои товарищи говорили мне, «что путевку в жизнь тебе дал Илья Эренбург». Огромное спасибо Вам.

Дорогой Илья Григорьевич!

Я хочу предложить Вам — «Обществу СССР-Франция» сто или двести моих литографий разных сюжетов для выставки в некоторых городах Франции (пейзажи Л<енингра>да, листы к произв<едениям> Ш<олом>-Ал<ейхема> и на мотивы песен и народных сказок (цветные литографии)).

Если Вы найдете мое предложение реальным, то я листы привезу в Москву.

Крепко обнимаю Вас и желаю Вам много здоровья и всего-всего доброго.

Искренний привет Любови Михайловне.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1651. Л.35–36.