Вчера был просмотр в Камерном театре «Оптимистической трагедии» Вишневского. Говорят, хорошо и большой успех. Прости свою дуру за назойливую любовь.

Он. Я не знаю счастья, я не знаю, есть ли у меня право желать счастья Тебе, но если даже тень его сможет промелькнуть по Твоему лицу, когда Ты подумаешь обо мне, она будет для меня самым огромным счастьем в жизни.

Она. Милый… ты написал мне много чудесных ласковых слов, определений… но там нет самого главного слова. Там нет слова «любимая». Жить, думая, что ты нелюбимая, трудно, а если получить запрещение посылать посылки, станет еще труднее. В театре начали репетировать новую пьесу Киршона. «Булычев» должен быть готов в конце января к 17-му съезду. Я должна отослать тебе фонарь (он уже готов), и я утихомирю свои желания заботиться о тебе. У меня капают слезы – это от грусти. Я неудачно набивалась в любимые.

Он. Не писал Тебе несколько дней, потому что писал о прорыве на енисейском лесном заводе. В десять дней я должен написать пьеску для местной партийной конференции. Это вам не «Булычев». Не уставай, радость моя, и побольше отдыхай. Изредка пьянствуй и не грусти.

Она. Очень хочется быть до конца любимой. Очень трудно вспоминать твои отказы от меня, уходы – страшно, что это будет опять. Совершенно ясно, что жить без тебя не смогу, уйти от тебя мне самой невозможно… Милый, я знаю, что эти эгоистические бабьи мучения и мысли уйдут, что любовь моя шагала и будет шагать через них, что я сумею смыть с ее знамени эти грязные пятна. Я донесу тебе свою любовь, и, если когда-нибудь она понадобится тебе, ты возьмешь ее чистой, большой и глубокой. Прости меня за исповедь. Твоя дура Ангелина.

Он. Несколько дней стояли порядочные морозы – около шестидесяти градусов. На первый день Рождества Христова у моих хозяев было зверское пьянство. Вернувшись вечером домой, я не досчитался у себя в комнате одного окна. Некий молодой человек, заблудившись в квартире и приняв одно из моих окон за дверь, высадил на улицу обе рамы. Я просидел всю ночь на кровати и читал «Демона». Не считая битья окон, жизнь моя не знает событий. Возлагаю маленькую надежду на Пасху. Даст бог, вместо окна мне разобьют голову.

Живу я хорошо – здоров, сыт. О работе лучше не говорить. Если бы я был певец, я мог бы сказать, что я потерял голос, но я все больше и больше сомневаюсь, что он у меня когда-нибудь был. Нет дня, чтобы не думал о тебе, радость моя.

Она. Сегодня послала тебе мой фонарь! Лампочки быстро перегорают – там положена запасная. Каждая батарея должна дать сорок часов горения, у меня есть еще три батареи, я их пошлю завтра или послезавтра. Лампочки ввинчиваются очень легко, надо только развинтить обод, вынуть стекло, ввинтить новую лампочку и завинтить все вновь. Я пробовала, у меня получилось.

Я очень беспокоюсь за свою роль в «Булычеве». Где же мне достать, где мне найти эту чертову жизнерадостность, этот запал, просто ума не приложу!

Она (в образе Шуры). Стой! Говори: отца в городе уважают?

Человек-примечание (в образе персонажа Горького). Богатого везде уважают. Озоруешь ты все…

Она. Уважают или боятся?

Человек-примечание. Не боялись бы, так не уважали.

Она. А – любят за что?

Человек-примечание. Любят? Не знаю.

Она. А – знаешь, что любят?

Человек-примечание. Его? Как сказать? Извозчики – как будто любят, он с ними не торгуется, сколько спросят, столько и дает. А извозчик, он, конечно, другому скажет, ну и…

Она (притопнув ногой). Ты смеешься?

Человек-примечание. Зачем? Я правду объясняю.

Она. Ты стал злой. Ты совсем другой стал!

Человек-примечание. Ну, где уж мне другим быть! Опоздал я.

Она. Ты хвалил мне отца.

Человек-примечание. Я его и не хаю. У всякой рыбы своя чешуя.

Она. Все вы – врете. (Повторяет.) Все вы врете, все вы врете… Стой! Говори: отца в городе уважают?

Она. Замечательный мой, твой выезд на охоту пугает меня. Спасибо за медведя, милый! Но может быть, лучше мы его купим в будущем в одном из мосторгов?

Он. Линушенька, оказалось, что я имею право ходить на медведя только со столовым ножом или, в крайнем случае, с безопасной бритвой – ружье нашему брату не полагается! Чудачка Ты, просишь прощения за свои посылки, как будто я делаю Тебе огромное одолжение, получая их. Спасибо Тебе, тоненькая, за папиросы. Спасибо Тебе, худенькая, за свечи – я могу теперь не экономить и читать по ночам в кровати. Спасибо Тебе, длинноногая, за «Вечерку» – с нового года Восточная Сибирь лишена московских газет. Будь веселей, милая, печаль, которую приносит жизнь, превращай в радость, которую несет работа – не знаю, но, может быть, в этом и заключается один из секретов искусства.

Она. Кончаловский пишет меня в натуральную величину, почти во весь рост. В синем платье с цветочками – я думаю, ты его помнишь. Но в мастерской у него так холодно, что я взмолилась и накинула шубу. Присущим мне выражением лица Кончаловский считает насмешливое. Дескать, сама лучше вас всех соображаю. Родной мой, какая длинная зима. Жизнь не балует меня… Любовь – трудная штука, Николай Робертович!

Он.

Она. Какая длинная зима…

Он.

Она. Жизнь не балует меня!

Он.

Человек-примечание. «Расплатою за жизнь проклятая любовь…» Стихотворение Эрдмана датировано двадцатым мая тысяча девятьсот двадцать четвертого года.

Он. Она придет ко мне, великая усталость… Выходит, я знал.

Он. Новый год, 1934 год… Мы открыли форточку и слушали удары колокола на городской каланче. Мороз вместе со звоном врывался в комнату… В Москве в это время было восемь часов и Ты, наверное, разговаривала с графом и думала о Керубино. Я просидел за столом до четырех и в четыре поднял свою рюмку вместе с Тобой, моя длинноногая. Спектакль мой прошел – публика смеялась, и я боюсь, что меня теперь не оставят в покое. Положение новичка кончается, и скоро я буду считаться старым енисейцем, таким же неинтересным, как и все остальные. Сегодня мороз, пятьдесят два градуса… Не беспокойся обо мне – ешь, толстей, пой по утрам и будь такой же светлой и радостной…

Она. Целую тебя, счастье мое, первый раз в новом году. В результате я встретила его одна. Вчера мы с Елкой играли в пьесе «Реклама», она занята только в одном акте, и поехала халтурить в концерте. Я пришла к ней без десяти двенадцать, а она явилась в начале первого. Мы просидели вдвоем до четырех ночи и мирно заснули, прижавшись друг к другу… Шампанское еле открыли… Елка просит тебе передать, что она надеется, что эта встреча одинокими пинчиками – последняя… Оставь, пожалуйста, в своем сердце уголок для меня. А мне уж, видно, никуда не уйти от тебя, радость-несчастье мое. Я послала тебе мой знаменитый фонарь, очень боюсь, что с ним что-нибудь случится в дороге и он не загорится.