— Мне все ясно, — отозвался Герасимович, — но причем тут я? Неужели вы думаете, что я возьму на себя чью-то вину? Будете пытать?! Пытать меня не имеете права!

— Где ты купил такое право, мерзавец?! — вспыхнул Старинченко. — Может надеешься на Хоружего? Балбес! За виновного сам пан бог не заступится. Говори: кого подозреваешь в подделке сертификата?

— Не думал об этом.

— Тогда землю разрой, а добудь мне виновного.

— Я не ответственен за ваш объект, гражданин старший лейтенант, — храбрился Герасимович. — У меня свой участок в лагере. За него я ответственен перед майором Хоружим.

Герасимович увидел, что лицо оперуполномоченного налилось черной кровью гнева.

— А сейчас для меня поработаешь! — рявкнул Старинченко, грохнув по столу.

— Без разрешения Хоружего не имею права, — упирался Герасимович. — Не обязан двум богам поклоны бить.

— Будешь не только бить, но и лоб расшибать, — зловеще зашипел Старинченко. — И Хоружему слова не пикнешь!

Старинченко наклоняется к Герасимовичу и сквозь сжатые зубы злобно цедит:

— Напомнить тебе дело Шубина? Думаешь, не знаю, кто столкнул Шубина с насыпи? Думаешь, не знаю, кого тебе дали в помогалы? А знаешь, друг, что теперь за это могут по голове не погладить? А? Отыграются на буром, как пить дать, отыграются на стрелочнике.

Старинченко торжествуя откинулся на спинку кресла.

— Дело стряпали явно липовое. Инженера, автора семи изобретений угробили. А? Побледнел паскуда? Иди! И носом всю землю на заводе изрой, а добудь, кто подделал сертификат. Ясно? С меня начальство требует жёстче, чем я с тебя. Тебя, подлеца, давно пора в расход. В навозе весь.

— Я… я постараюсь, — бормочет Герасимович. — Я изучу, подумаю. Дайте недельку срока.

— Ошалел! Недельку!.. Наглец! Сорок восемь часов! Ясно! И ни звука майору. Пикнешь — пропал. Идите!

В кабинете главного инженера завода — старший электрик сталеплавильного отделения — Даль.

— Почему, товарищ Даль, в смене Журина изо дня в день неполадки в электроустройствах?

— А именно?

— Вы не знаете? Я должен напоминать? Почему тельфер в эту смену часто отказывает и загружать шихту приходится вручную? Почему не отрегулируете винт упора корпуса печи, чтобы не горели контакты? Почему вы сняли экран индукционной печи, хоть и знаете, что это вредно для сталеваров? Почему раскрыты шины и падающий металл создает короткие замыкания? Каждый день то пробки вольтметра, то реле мотора подъёма печи выключены, то в печи медь, чтобы вредные газы образовались, то заземление кто-то обрывает, то реле максимального тока разрегулируют.

«Стук не с подстанции, — лихорадочно соображает Даль, — кто-то из сталеваров. Журин? Но он не имеет входа к главному инженеру. Может письменно? Значит и Драгилев свою сетку доносил имеет!

А вдруг Гребешков? — мелькает в уме Даля. — Друг-то он друг, но до первого милиционера. Как встретится мильтон, так друг такой сдаст тебя на хранение».

— Вы ведь отлично знаете, — продолжает Драгилев, — что печи — это передний край, а сталевары — бойцы, идущие в атаку. Мы все должны обеспечить их победу, помочь, а не путаться в ногах, не вставлять палки в колеса.

— Это все — клевета, товарищ Драгилев, — глухо возражает Даль. — Очередная провокация. Кому-то выгодно расшатать мне нервы.

Даль повышает голос; создается впечатление, что он искренне возмущён, взволнован, полон благородного негодования.

— Кто-то решил подорвать мне сердце! — кричит Даль и брызжет слюной, — вызвать на глупой поступок, грубость или что иное, к чему можно придраться.

На секунду инженер заколебался: — может, в самом деле, под человека подводят мину?

— Знаю — это подлюка Журин! — выкрикивает Даль. — Какой он инженер?! Шлак сварить не умеет. У него всегда или холодный или перегретый металл. У него разъедает футеровку. В его стали полно газов и шлака. Структура не однородная, крупнокристаллическая! Металл выкипает, лётку замораживает!

Злобно искривленный рот Даля замер полураскрытый. Ум лихорадочно подыскивает обвинения.

Истерика Даля вызвала у Драгилева трудно сдерживаемое раздражение. Подмывало выложить этому узколицему белесому беспринципному пройдохе всё, что думал и знал о нём.

Однако, жизнь приучила Драгилева хватать за шиворот каждую невзначай взорвавшуюся эмоцию. По опыту хорошо знал он, что всплески чувств делу вредят и безнаказанно для здоровья не проходят.

«При ловко подвешенном языке, сноровке, хитрости, изворотливости, всегда можно доказать любую тезу, обелить черное», — думал Драгилев.

— Вот что, Даль, — решительно произнес главный инженер, отогнав раздумье. — Даю вам слово, что не Журин жалуется на вас. Ясно? Вы знаете, что я слов не бросаю на ветер. Еще вот что: вам-то лично грамотный сталевар не мешает, ни служебному вашему положению, ни авторитету не угрожает.

Даль утвердительно кивает головой.

— Так не ищите, Даль, дыр в небе. Идите и исправьте указанные мною недостатки.

— Неужели не Журин? — раздумывает Даль, выходя из заводоуправления. — Драгилев зря слово не даёт. Не такой. Из романтиков. Не рука ли тут всё-таки Гребешкова? Ему выгодно втихаря создать впечатление, что не он, а я цапаюсь с Журиным. Это на случай обнаружения козней против Журина. Ладно, друг! За зуб — отдашь челюсть. За око — голову. Проверим. Коли слягавил — то не пеняй. Клин вышибают клином. На порядках жизни — зубы съел. Пришью по-большевистски, как стажированного coca — с музыкой.

Перед концом рабочего дня старший мастер Гребешков попросил лаборантку Высоцкую дать ему возможность в ее кабинете поговорить с женой без посторонних.

Высоцкая вышла в кабинет спектрального анализа. Рядом, в отделении качественного анализа, похохатывали две подружки — комсомолки Зоя и Клава.

— Хитрющая сеструха Манька растет, — захлебывалась смехом Зоя. — В детсадике главное лакомство — горбушка хлеба. Когда подают там хлеб на стол — все бросаются к подносу, чтобы выхватить горбушку. Часто у счастливчика, завладевшего горбушкой, выхватывают ее из рук. Манька моя — худая, слабая, так что она придумала? Как только схватит горбушку — так сейчас же насморкает на неё своих соплей. На сопливую горбушку никто не зарится.

Приучилась она горбушки эти хитростью добывать в младших группах. Обменивает у малышей горбушку на казенную игрушку, да и другие выкрутасы освоила. Бой девка растет! Пальца в рот не клади. Врёт — глазом не моргнёт. Приладилась только с малышами возиться. Охмурять-то малышей способней. «Горбушницей» мы ее прозвали.

Из кабинета инертных материалов доносился сиплый, приглушенный рык Гребешкова. Высоцкая чувствовала, что там шел крупный разговор, но слов не улавливала.

Неожиданно электростанция отключила напряжение. На подстанции стало необычно тихо: прекратился рёв трансформатора, остановились механизмы, потухли трещавшие электрические дуги печи. Гребешковы в пылу ссоры не обратили на это внимания, поэтому дежуривший на подстанции Пивоваров стал невольным слушателем супружеской перебранки Гребешковых.

— А ты-то сам — кобель триперный. Ты ведь ни одной помойной ямы не пропустил. Жалеешь, что в шахту к кобылам не попал… Без тебя там зыки кобыл оформляют.

Гребешков огрызался по-блатному. Каждое слово обычного лексикона перемежалось с каскадом наиподлейшей ругани и непередаваемых оскорблений.

— Кабы девушкой была спервоначалу, то и я б человеком был, а ты-то с чем в ЗАГС пришла?! Ни дна — ни покрышки. Гуляй, как по сараю воробей.

Гребешкова густо, истерически, заливисто расхохоталась.

— Припомнил ты мне, паскудник, — выговаривала Гребешкова, — тут недавно профессор Коровин рассказывал, как они в Горьковской пересылке тайный опрос в камере организовали: у кого жена неиспорченной в брак пришла. Сидело их сто пятьдесят девять человек в большом этапном полуподвале. Все городские, учёные — сливки.

Стал там один шарамыга хвастаться победами над школьницами. Ну, другой интеллигент вскипел. Поругались, а после решили статистику в камере провести. Лист оберточной бумаги был, кусок грифеля нашелся. Дождались темноты. Лист обошел всех. Сидели друг к другу спиной. Знаешь, какой результат? На сто пятьдесят жен нашлось семнадцать честных. Ясно? Так что не талдычь. Трипера твои не оправдаешь. Сейчас честных не только не венчают, но и не крестят.