Мы – смерти‑сестрички,

Рождены без матери,

Душить люд христианский

Самим Богом созданы!

Пудрас даже позеленел от страха; Бог их знает, можно ли их даже крестом ударить! Только они не шли к нему, а носились вокруг часовни до самого утра.

Петухи в Кулях запели во второй раз; только тогда они нерестали плясать и заговорили:

– Мне далеко идти, на Тихое озеро, – говорит одна, – там надо с одной старой бабой управиться!.. Только жаль мне ее, трое детей у нее: плакать будут, а мужика нет.

– Та! та! та! – говорит другая. – На старости лет могла бы ты не плакаться!.. Вот тебе на!.. Мужика нет!.. Я вчера в Ратулове мать семи детей прикончила; они плачут, а мне что!.. Села на бабу и стала душить… Ничего не помогло. Свое я сделала!.. А сегодня я в Поляны иду, тоже за бабой; да только об этой никто плакать не станет, у нее только один сын, разбойник!..

– А я вечно должна возиться с этими негодяями, с мужичьем, – говорит третья. – Сегодня недалеко иду, к Слодычкам, за одним из них, но зато с этим придется повозиться, страшно крепок. Да времени у меня довольно, до полудня возиться могу!

Поцеловались. Toй, что на Тихое озеро шла, недосуг было. Две ушли, а одна осталась; подошла, повесила косу на крышу часовни и говорит сама с собой:

– Ну, что им! С бабами такой возни нет… похрипит, похрипит и поминай, как звали… А мужик! Трубкой этой своей насквозь прокурен – с ним повозишься!

Села на минуту, потом взяла косу и тихонько пошла к Слодычкам, когда уж совсем рассвело. Пудрас бочком, бочком, да стрекача домой! Ему уж и обедня не мила стала, так он напугался!

На следующий день и говорят: в Полянах умерла старая Яницкуля, за Тихим озером – Марыня Будзова, та, которая давно уже вместо мужа на разбой ходила и на Милом лугу хозяйство имела. На следующий день в Буторове крик, что, мол, Ясек Слодычек на сосне повесился.

– Ишь! – подумал Пудрас, – хорошо еще, что они не видели меня, как я в часовне сидел. Эх, Боже, Боже!..

ЧТО СОБЕК С ГРАДУНОМ СДЕЛАЛ

В Закопаном в то самое время, как овес собирали, нависла туча над Гладкой горой и стала молотить градом, так что не приведи Бог. Собек молол на мельнице у Собчаков; далеко от мельницы пахло мукой на дороге. Уж и мельник был Собек! И стрелок и музыкант!

Мелет он и смотрит на Гладкую гору. Господи Боже! если так дальше будет, то перебьет все и на Валевой горе и на Гладкой; нечего и говорить. Но скоро гром перестал. К вечеру тучи рассеялись, только ветер был холодный.

Выглянул он. Откуда ни возьмись, у порога какой‑то незнакомый мужик. Одет в изорванный кафтан, в портки. Без шапки, босиком. Мокрехонек, как мышь! Скользит и спотыкается по градинкам (и здесь градом захватило). Трясется и стучит зубами от холода. Дрожит, согнулся весь.

– Да или же, чучело, в избу, а то замерзнешь! Согрейся!

Вошли.

В избе было тепло, под печью в золе угли были спрятаны. Собек охватил кочергу и стал разгребать ольховые угли; посадил мужика на полу около печи и говорит:

– Ну, грейся! Откуда, миленький?.. Чей ты?.. – спрашивает его.

А тот ни слова. Все стучит зубами и смотрит на него. Дрожит, трясется от холода.

– Заговоришь, как согреешься, – думает Собек. Пошел, наложил дров в печку, зажег.

– Ну, грейся теперь, а потом говорить будем!..

Мужик греется, сует в печку и руки и ноги; но кафтан и портки вместо того, чтобы сохнуть у огня, мокнут все больше и больше: из каждой нитки вода струится… Огонь на полу залило, погас он совсем, а мужик, паскуда, все больше в печь лезет, греется будто… Потоки воды текут по полу от печки к двери… Собек смотрит:

– Что за черт?!

Хвать его за шиворот и вышвырнул за двери, а тот залез под мельничное колесо. Там холодная вода хлещет в колесо; он влез в нее, скалит зубы Собку и смеется!..

– Хе‑хе!.. Тут мне хорошо! – говорит, – только бы поесть!

– Ну, так и сиди! – говорит Собек. – Только смотри, как бы тебя колесо не захватило…

Тот посмотрел на колесо, прыг на крылья, которые воду берут, проехался на нем сверху вниз. Соскочил, стряхнул с себя воду, взял и остановил мельницу.

– Э! черт тебя возьми, – подумал Собек. – Тебе, видно, и мельница нипочем!.. Ну, так сиди!..

Пошел он домой на берег, отломил пол‑овсяного хлеба, взял кусок овечьего сыру, принес и дал ему:

– Ну, ешь, – говорит, – и сиди, коли тебе тут хорошо.

Тот взял, осмотрел хлеб и сыр со всех сторон, попробовал. «Гм!.. гм!.. гм!.. Овсяной!» Взял и съел. А сыром нахвалиться не мог! Взял его, съел весь сразу и говорит:

– У тебя этого много; на трех полках лежит, я знаю… Дашь мне еще?.. Дашь, дашь!.. Я знаю! А вот там, за водой, у Кунды еще больше, чем у тебя! Целых четыре полки в кладовой! Я туда не пойду, она не даст… Злющая баба!.. У нее всякие травы есть и колокольчик такой, – чуть она зазвонит им и травами кадить начнет, мне уходить нужно… Я туда не пойду, но если б кто‑нибудь украл для меня этот сыр!.. Вот бы ты посмотрел! Я бы ей задал тогда! Дочиста бы все у нее вымолотил.

– Эге! Так ты тот, что грады ведаешь! – подумал Собек, но ничего не сказал.

– Подожди мол, я тебя проучу маленько, а сейчас Бог с тобой!

Каждый день приносил он из дому сыру, сырого молока в горшке, хлеба. Градун ел и посмеивался.

Сидел он у него целых две недели. Когда были ясные дни, он целыми днями и ночами мутил воду под колесом; когда был дождь, сидел тихонько и смеялся… Только накануне всегда говорил Собку: «Завтра будет дождь!» И дождь был. Ни разу он не соврал.

Под конец он страшно расходился. Стал с мужиками, что очереди ждали у мельницы, проказничать, девок гадкими словами обзывать: он ведь знал, кто с кем путается!

Раз с вечера он словно одурел, проказничал под колесом и на всей мельнице, Собку надоел до чертиков, да и мужики уж стали его побаиваться: он всюду лез.

– Когда же тебя черти возьмут отсюда!.. – думает Собек. – Довольно уж этого!

Но не говорит ни слова и все смотрит, что он будет делать сдуру.

В полночь взошел ясный месяц и светит. А Градун пришел в избу. Там на скамье под окном лежал кусок свиной кожи (Собек его припас на сапоги); взял он его потихоньку, спрятал за пазуху и пошел в поле. Вырвал гвоздь из колеса, взял его и пошел к воде, сел на скалу и стал этой кожей ноги закутывать и шить что‑то этим гвоздем.

Собек стал присматривать за ним, вышел потихоньку из мельницы, подкрался ольховыми кустами к березкам: что он там делает?.. Смотрит. Он сидит на скале у воды, натягивает кожу зубами, то примерит ее на ногу, то смотрит вверх на месяц и говорит:

– Свети, месяц! Свети! Я себе сапоги шью!..

Собек нагляделся на него вдоволь, взял камень и прицелился ему в плечи.

– Что б тебя черти взяли! – говорит тот. – Светил бы лучше, а не дрался! Я бы хорошенько сапоги сшил – и нет больше тьмы! Знаешь?!.

Собек пошел тихонько назад, на мельницу, а тот пришел к нему и говорит:

– Я у тебя недолго уж останусь! Пойду отсюда. Мои уж зовут меня! Только теперь смотри в оба! Как увидишь, что пойдет черная туча от Поронина, снизу, – ты не плошай. Что есть духу, останавливай мельницу. Беги скорей к запруде, отведи воду в русло, а то вас занесет илом и песком. Завтра ночью снег порошить будет, да это ничего! Он пропадет, еще тепло будет.

На следующий день была хорошая погода. Градун залез на весь день под колесо, в воду, и то и дело поглядывал к Ораве. Весь день он был какой‑то грустный даже есть не хотел.

К вечеру стали тучи собираться от Оравы; увидел он их, обрадовался, вышел из‑под колеса, пришел на мельницу веселый и поел… Ночью снегу немного выпало. И всю ночь он не спал, а все ходил по избе и хохотал сам с собой, хоть диву давайся! Утром все затянуло мглой, густой, как тесто; Градун, чуть светать стало, пошел в поле; вытащил соломы из щели, завернул в нее ноги и пошел по снегу прямо к Валёвой горе. Утром долго его не было. Собанек все любопытствовал, куда он пошел… Обулся и пошел за ним по его следам к Валёвой горе.