– Тут!

– А как тебя зовут?

– Кристка. А тебя?

– Ян. Поцелуешь?

Кристка сильно покраснела и опустила голову на грудь, потом улыбнулась и взглянула исподлобья.

– Поцелуешь?

Она тихо шепнула: «Поцелую!»

И Ясек обнял ее и поцеловал; сразу какая‑то томность разлилась у нее по жилам.

А когда он пошел от нее к лесу, под гору, стройный, высокий, в белой блестящей чухе, с длинным пером на шляпе, отливавшим на ветру, что‑то захватило у нее в груди и она бросила ему во весь голос:

Жаль тебя мне, жаль тебя мне,

мил‑сердечный друг.

Не забуду, не забуду

никогда тебя.

А он ей ответил уже из лесу:

Не плачь, красотка, хоть на разбой иду,

Помолися Богу, к тебе навек приду…

И долго еще слышалась из лесу его песня – уходила все дальше, все тише становилась, пока не замолкла, не растаяла в глуши лесного мрака. Так и ушел он от нее куда‑то в поседевшие от инея Татры – в мороз, в пустыню, в страшное одиночество осени – веселый, распевая песни, румяный, одетый, как в праздник, – с блестящим оружием, с блестящим поясом.

Вокруг Кристки все смолкло.

* * *

В знойный польский полдень шла Кристка под Волошином в сосновый лес, что рос на горах. Издали доносились медные колокольчики овец.

Шла Кристка и пела.

Ты, венок мой девичий,

с головы слетел, –

Тонешь в быстрой реченьке

и потонешь в ней…

– А я не жалею, – думает она в душе и поет.

Гей, вы добры молодцы,

Бога вы побойтесь:

Вы венок мой девичий

из реки достаньте…

– Как же, достанут! Чортовы дети! – говорит она вполголоса.

Прислушалась она минуту… вдали изредка тихо звенели колокольчики. И запела жалобно:

Яна очи синия

мне одна отрада, –

Яна ручки белые

работать не рады.

– И зачем ему? Мало ль серебра в моравских городах да в лавках?..

Эх, Боже! А блестело ж его перышко, блестело, как мы с ним первый раз на пастбище повстречались. Скоро уж три года тому будет, осенью…

Люби, добрый молодец,

как любил меня.

Hа других и издали

и глядеть не смей!

– Уж дала бы я им! Ведьмы чортовы! Тут и смерть вам!

Она топнула ногой, а потом опять запела от сладкой, безмерной тоски:

Приходи же, молодец,

иль приснись ты мне,

Не могу, сердечный другъ

позабыть тебя…

– Где же он? Господи, Господи!.. Где же он? Сегодня он должен быть у шалашей…

А из за горы, за скалами, в лесу, где овцы пасутся по утрам, послышался резкий мужской голос Яська:

Распеваю песни,

хоть, как сокол, гол,

Ведь поют же птички,

что бедней меня…

– Ясек! Ясь! – крикнула Кристка и, протянув руки, побежала под гору к скалам. А он, распевая, высокий, стройный, гордый собой, рослый вышел из соснового леса, – белый и блестящий с ног до головы.

– Ясек, Ясек мой! – шептала, запыхавшись, Кристка, бросаясь ему на шею. – Милый мой! Золотой!

– Как здоровье? – ответил Ясек. – Голоден я! Есть там что‑нибудь поесть в шалаше?

* * *

Августовский вечер, тихий, безлунный, звездный. Под Волошином лес колышется мерными волнами; шумят сосны в стороне, словно их заворожили.

Взглянешь вверх: звезды на соснах, на ветках, как золотистые ночные бабочки, которых прогнали на эту землю из какого‑то золотистого мира. Взглянешь выше с лесных полянок: звезды на скалах, словно горы заворожены и зацвели драгоценными камнями.

Идет Кристка лесом и заламывает руки.

Льются у нее слезы из глаз, и растрепанные косы упали у нее из под платка на плечи; идет и заламывает руки.

А когда сердце стало разрываться от боли, у нее что‑то прорвалось в груди, словно плотина от речного разлива, и полилась оттуда жалобная песня. Зазвенел ее голос:

Сердце мое плачет, сердце разорвется,

Яська ожидаю, жду его напрасно…

Сердце мое плачет, чуть не замирает,

Красота моя напрасно погибает…

И неслося эхо. Кристка не знала, откуда берутся у нее эти слова, которых она никогда не слыхала. Села на камне, закрыла руками лицо и заплакала. А потом, когда у нее снова грудь стала чуть не разрываться, оттуда вырвался голос:

Не буду я, не буду постель широко стлать,

Не буду я напрасно Яська ожидать.

Сено на постели слезами б оросилось,

Счастье б, что отняли у меня, приснилось.

Отнятое счастье если б мне бы приснилось,

Я не дожила бы до утра, до свету…

Эхо неслось по лесу. Встала Кристка и пошла за ним. А в груди у нее поднялись ненависть и гнев, и запела она на весь лес:

Если бы я знала, что буду так страдать,

Я просила б Бога дать тебе пропасть;

Чтобы черти ночью путь перебежали,

Чтоб вороны в поле труп твой исклевали!

Если бы я знала, что изменишь мне,

Я сама веревку свила бы тебе.

Эхо стонало в лесу, а Кристка выла, как взбесившаяся сука. Сжала кулаки, и пошла дальше в лес, в лес!.. Мокрый папоротник бил ее по ногам, хворост и мох хрустели под ее ногами.

Эхо стонало от ее песни, а старый горец Михаил Вьюн, у которого все «барабанило» в ушах, так что он спать не мог ночью, поднял голову с подушки, стал прислушиваться и удивился:

– Что это черти так горланят в лесу? Наскучило им в пекле, что ли?

Тем временем Кристка возвращалась к шалашам под Волошиным. Рыдало у нее в груди горе, росло какое‑то страшное упрямство. Она не шла, а летела по лесу вверх от Яворовой долины, куда она забрела. Сосновые ветви, которые она гнула грудью и руками, кустарник, на который она налегала бедрами – расступались перед ней с шелестом и свистом; иногда вода хлябала под ногой. Кой‑где рогач прыгал, испугавшись, в чащу и исчезал в ней. Кристка, закусив губы зубами, шла лесом в горы.

Уже виднелся свет из шалашей, которые тонули в темноте, в грозном мраке стволов и нависших над землей широких ветвей. Собаки почуяли Кристку и подбежали к ней с веселым лаем, виляя хвостами; она так толкнула ногой одну из них, что та завыла и бросилась к шалашу, откуда сквозь щели в стенах пробивался свет.

– Есть тут кто? – крикнула она у дверей.

– Я тут, – ответил изнутри Ясек.

Она остановилась в дверях. Из низкого черного шалаша, где горел, искрясь, костер, в нее ударило дымом и густым душным запахом смолистого огня, мокрых тряпок и молока.

– Ты один тут? – спросила она, взглядывая на лавку в тени.

– Один. Все в избы спать пошли.

Она переступила через высокий порог.

Ясек сидел на скамье и грел над огнем руки.

– Холодно тебе?

– Что‑то руки замерзли, отогреть хочу.

– Отчего же ты не с Ядвигой? Она бы тебе их сразу отогрела.

Ясек язвительно улыбнулся и взглянул на наклонившуюся над ним Кристку.

– Да вот хотел и на тебя посмотреть.

– Не нужен ты мне! – крикнула Кристка. – Слышишь, не нужен ты мне здесь!

– А где? – улыбнулся Ясек. – На постели?

Кристка вспыхнула и на глазах ее заблестели слезы. Она взяла его руками за плечи.

– Ясек!

Он посмотрел на нее с равнодушной иронией и спросил:

– Ну?

Кристка бросилась перед ним на колени. Ветка, которую она задела ногой, брызнула искрами к самому потолку.

– Ясек! Не любила я тебя!?

– Что было, то сплыло, – ответил он, поправляя топориком горящие ветви; потревоженный огонь заворчал и запенился пламенем.

– Не любила я тебя? – говорила Кристка, почти стонала. – Не была я тебе верной эти три года? Ты был первый, ты и последний. Не лечила я тебя, когда Вовулк ударил тебя обухом по голове? Не спасала я тебя, когда Дунайчане окружили тебя на свадьбе? Разве пустила я жандармов, когда они пришли тебя искать у нас, после того, как ты украл деньги в Хохолове? У меня до сих пор синяки на теле, так меня ударил кто‑то из них прикладом, когда ты через окно убежал в поле. Не искала я тебя, когда ты упал с козой со скалы на Медной Горе? Ты чуть не замерз тогда. А меня чуть Липтовская пуля не убила. Ясек!

– Чего?

– Что ж мне за это? Что ж мне за это? Что?