Изменить стиль страницы

— Древние употребляли первую чашу для утоления жажды, вторую для радости, третью для сладострастия, а четвертую для безумия. Эта последняя, мне думается, самая заманчивая.

Под хозяйские побасенки Зина, не замечая, быстро выпивала пол-литра — норму, при которой еще крепко держалась на ногах, но уже не могла противиться желанию петь. Довольно приятным низким голосом она затягивала популярные советские песни — «По долинам и по взгорьям», «Вот кто-то с горочки спустился», «В далеком тумане растаял Рыбачий…» Последняя досталась ей от второго мужа, который служил срочную на Севере и гранитный полуостров Рыбачий видел воочию.

Шапошников сидел, прикрыв глаза, и со стороны казалось — внимательно слушает, на самом деле он пытался минимизировать дискомфорт от примитивных созвучий. В надежде прервать пение, предлагал соседке отметить прекрасный вокал, и она жеманно соглашалась на пару рюмок, после чего быстро ретировалась, так как знала, что сто граммов сверх нормы развязывали ей острый язык. Зина могла ввернуть крепкое словцо и часто поругивалась, но только при своих, а при посторонних держала марку воспитанной дамы. Тем более в доме Шапошниковых.

Визиты секретарши Владимир Петрович терпел по необходимости. Единственным посетителем, который доставлял ему неподдельное удовольствие, был Василий. И не только потому, что тот обожал шахматы. На подсознательном уровне, в соответствии с законом физики, пессимист Шапошников (величина отрицательная) испытывал потребность в оптимисте Панюшкине (величине положительной). Это притяжение словно облегчало пианисту бремя текущей в никуда жизни и сообщало временное равновесие.

Обычно вместо приветствия он встречал приятеля словами:

— Молодец, что зашел! А то у меня тоска — впору повеситься.

Василий молчал — тоска была ему неведома. Сегодня у пианиста мрачное лицо, а когда Панюшкин схватился было за фигуру, но передумал и быстро отдернул руку, хозяин почти грубо сказал:

— Ты в благородную игру — не в бирюльки играешь. Тут есть правила, одно из них: взявшись — ходи.

Василий в сомнении склонил голову к плечу.

— Опасаюсь.

— Жизнь вообще опасна и плохо кончается.

— Как-то у тебя все очень мрачно выходит, — заметил гость. — Жизнь отличная штука. У меня скоро такие сливы созреют — мечта!

— Ты такой же неисправимый мечтатель, как моя супруга, — сказал Шапошников.

— У тебя сегодня одна, завтра другая, послезавтра третья мечта, а должна быть единственная, главная, или, как говорит моя жена, хрустальная. Я вот до своей дотянул, но возомнил, думал, сижу на ней верхом и кнутом погоняю. А она хрупкая — возьми и рассыпься на мелкие осколочки. На том месте в душе осталась у меня дыра, ноет и дергает, как отрезанная конечность. Про фантомные боли слыхал?

— Откуда? — удивился Васька и произнес сочувственно: — Значит, у тебя теперь мечты нет…

— Есть. Умереть во сне.

Говоря о смерти так бестрепетно, Владимир Петрович нисколько не позировал. Ему искренне разонравилось жить, поскольку в настоящем времени он не видел себя. Да, сидит тут, на диване, играет в шахматы, но на самом деле никакого места в пространстве не занимает, ибо место его пустое, никчемное. Сначала страсть к музыке отняла у него мир, теперь мир отнял у него музыку. Он лишился единственного, что было ему по-настоящему дорого. Но если нет привязанностей, то нет и боязни потерь. Отсутствие страха перед смертью изменило все. Любовь, сострадание, даже честолюбие были забыты, добро и зло оставляли Шапошникова одинаково безучастным, он не испытывал ни радости, ни гнева, разве только временное раздражение. Равнодушие — не внешнее, но внутреннее — сделалось убежищем, где можно переждать остаток отпущенного Творцом времени.

Между тем Панюшкин к слову «смерть» испытывал отвращение. Да, действительно, все вокруг умирают, никто не остается жить навсегда. Но, во-первых, это не значит, что умрет он, Василий Панюшкин, может, именно его смерть обойдет стороной, кто знает? Во-вторых, когда это еще будет, если уж и, правда, будет. Зачем думать о смерти, пока живешь? Поменьше надо болтать, надо жить и радоваться. И что у соседа за страсть такая? Намедни, когда они сидели за доской, телевизор, как обычно, был включен и что-то себе бубнил, но, когда заиграл симфонический оркестр, Владимир Петрович вскочил и быстро выключил звук.

— Ты что? — изумился Василий. — Хорошая же музыка!

— Хорошая музыка вредна, как и хорошие книги. От них хочется удавиться, — непонятно сказал Шапошников.

Васька даже крякнул, но уточнять не стал — давно убедился, что слова только затемняют смысл. Однако почувствовал жалость к бывшей столичной знаменитости и решил сказать приятное:

— А Капа считает тебя мудрецом!

Шапошников ухмыльнулся:

— В мудрости нет ничего хорошего. Вот если бы я был молод, знание и опыт не позволили бы мне совершать ошибок. А теперь мудрость лишь отравляет мне существование.

— И чем тебе плохо жить? — не сдавался Васька. — Сам себе хозяин, жена никогда не ругается.

Пианист, недолго поразмышляв, пошел ферзем и поднял глаза.

— Весь вопрос в том, друг мой Горацио, чего ты хочешь от жизни. Вот известный актер чудом пришел в себя после тяжелейшей автокатастрофы и теперь утверждает, что наконец-то научился ценить каждую минуту. Врет: его минуты больше ничего не стоят. Просто у него появилась цель — научиться заново ходить, держать ложку. А цель — это и есть главный стержень. Когда цели нет, жизнь похожа на недосоленный суп, проще говоря — на помои. Забавно звучит, да? — жизнь, которая в принципе не имеет смысла, должна иметь цель.

— Как это не имеет смысла? — удивился Панюшкин.

— А он просто не нужен. Он выше нашего разумения.

Василий озадаченно замолчал и решил повернуть разговор в нормальное русло.

— У тебя в Москве машина есть?

Шапошников третьим ходом двинул слона на b5, намереваясь разыграть многовариантную испанскую партию. Он любил комбинационную игру, которой Васька не владел и единственно рассчитывал поймать сильного соперника на случайной ошибке. При этом обладал такой цепкостью, что самый малый просчет оказывался роковым. К тому же Панюшкин мог незаметно передвинуть, а то и вовсе смахнуть с доски фигуру противника. Пианист знал эту безобидную, какую-то детскую жуликоватость партнера, так что следить приходилось в оба. Поэтому и ответил не сразу:

— Раньше была белая «Волга» последней модели. Продал вместе с дачей. Вообще я сторонюсь техники. Один философ сказал, что прогресс — это цунами и надо уметь от него защищаться. Предпочитаю передвигаться пешком.

Василий сопротивлялся натиску белых долго, но безуспешно. Нервно покряхтывая, он шевелил пальцами то над одной, то над другой фигурой, не решаясь сделать ход. Даже, как бы случайно, подвинул крайнюю пешку, но Шапошников, ни говоря ни слова, вернул ее на место. Он скучал — позиция имела только одно решение, но противник упорно не хотел этого видеть, в конце концов выбрал наихудший вариант — пожертвовал слона — и через несколько минут получил мат. Владимир Петрович весело объявил:

— Ты, Вася, хоть и хитрован, а дурак.

Тот хихикнул, и было неясно — обиделся или нет. Наверное, обиделся, но виду не показал — вроде шутка. Шапошников — человек особый, таких в здешних местах нет. И в шахматы никто лучше не играет, и без стопки с закуской от него не уйдешь, и подарки любит дарить. О политике или о жизни говорить с ним интересно. А что дураком обзывает, так, может, у них в Москве между собой так принято, вон и жену не раз при гостях ругал.

Между тем Наталья Петровна принесла из холодильника графинчик с водкой, в которой плавала веточка сельдерея с белым корешком, малюсенькие пупырчатые огурчики собственного засола и закрученные бутонами ломтики розового лосося. («Между прочим на рынке — кило по четыреста рэ, — подумал гость и ему стало особенно приятно, хотя давно знал, что москвичи не жмоты. — У Капы красной рыбки не допросишься, говорит — и вобла стала дорогая».) Игроки выпили по паре рюмок, закусили и начали новую партию. Панюшкин опять вернулся к разговору о машинах — предложение грузина не выходило у него из головы.