— Женечка,— сказал отец Алеши, вставая навстречу мне.— Спасибо, что вспомнила про нас, стариков. И в такой день. С праздником тебя! — Я поцеловала сперва отца, а потом всех остальных по очереди. Отец приободрился, подправил усы.— Пристраивайся вот тут, со мной. Алеши нет, так ты с нами. А я думал, вы врозь окончательно...

— Это он врозь,— сказала я тихо.

За меня тотчас заступилась мать:

— Не время сейчас об этом.

— Верно, не время,— согласился отец.— Выпьешь с нами, дочка?

— Выпью,— сказала я.

— Семен, наливай.

Семен немного растерянно взглянул на меня.

— Вина-то нет, Женя, вот беда. Не ждали тебя, все выдули. А купить? Все закрыто.

— Налей водки,— сказала я.

Семен обрадовался.

— Ты молодец, Женька! Без фокусов, без ломанья. Так и надо!

Я встала.

— С Новым годом вас! С новым счастьем! — Повернулась к матери.— Вас, мама...— Потом к отцу: хотела назвать его по имени-отчеству и вдруг назвала просто: — Вас, отец...— Мое обращение сильно растрогало старика, даже руки у него задрожали, а в глазах, окруженных мелкими морщинками, переливались слезы.

— Спасибо,— прошептал он и еще раз поцеловал меня в щеку.

Я опустилась на стул, обвела всех взглядом и улыбнулась: мне было хорошо и спокойно. В сущности, здесь была моя вторая семья, здесь все просто, все были приветливы и внимательны со мной, а особенно мать. Она считала Алешу «младшеньким», а по Алеше и я для нее была «младшенькой». Мать стояла позади меня, и я чувствовала прикосновение ее руки к моим волосам. Маленькая Надя, обойдя стол, как бы невзначай очутилась возле меня и, обняв одной рукой за шею, трогала мои серьги, браслет на руке...

Мы пели песни захмелевшими голосами, пели неслаженно, но никто не замечал этой неслаженности, и все продолжали петь, обрывали на полуслове одну и начинали другую. Потом мы — я и Семен,— поставив на проигрыватель пластинку, плясали, с криком, с топотом, с частушками. Все остальные хлопали в ладоши.

Вдруг Семен остановился.

— Женя, а ты видела нашу Женьку, маленькую?

— Нет. Где она?

— Идем покажу. Ведь ее назвали в твою честь по настоянию Алеши.— Семен толкнул дверь в соседнюю комнату.

Мать подергала его за рукав.

— Тише, ради бога! Разбудишь.

— Она спит что надо, как солдат. — Он зажег свет.— Проходите.

За мной и за Семеном, стараясь не шуметь, двинулись все остальные. Сгрудились у кроватки. Девочка спала, посапывая и изредка причмокивая, крохотная, точно куколка, ко лбу прилипла тугим завитком черная прядка волос. Сдерживая дыхание, мы смотрели на нее и шепотом высказывали свое восхищение. Семен нарушил тишину, выкрикнув:

— С Новым годом, дочка! Расти большая.

На него зашикали, замахали руками. А маленькая Женя, как бы отвечая на приветствие отца, сладко потянулась, чуть выгибая спинку, и пошевелила губами.

— Уходите,— сказала мать.— Надышали винищем!..

Я села на диван и почувствовала такую усталость, что не могла стронуться с места. Тут я и проспала до утра. И Алеша об этом даже не догадывался.

11

АЛЁША. Утром тяжелый изморозный туман оседал на снега, повисал колючими полотенцами на ветках, открывал вдали, за речкой, вливающейся в Ангару, крутое взгорье. Там, среди поредевшего леса, разрастался поселок индивидуальных домиков, выглядевших отсюда игрушечными. Они возникали, кажется, за одну ночь: еще вчера между двумя стволами вековых лиственниц было пусто, а нынче, смотришь, уже прилепилась избушка и над нею кудрявится голубой дымок. Прибавился еще один новосел, он уже кинул зов семье: прилетайте к новому месту жительства! И прилетят. Первое время сердце матери сожмется в горошину от отчаяния и изумления перед нависшей над ее головой тяжкой тучей тайги. Но постепенно она свыкнется и, придя в себя, собравшись с силами, станет обживать этот дикий берег, совьет гнездо, разведет очаг, и для народившегося здесь человека не будет роднее и краше места на земле, чем этот берег...

В самые отдаленные углы, непроходимые, глухие, пробивался наш человек — в пески, на неукрощенные реки, в тайгу, на пустоши, в вековечные льды, на края земли — и обживал их, обстраивал. И вооружение-то его состояло тогда, три десятка лет назад, из топора, да пилы, да лопаты; на ногах лапти, рубаха без пояса, лицо в бородище. Я видел кадры кинохроники тех лет и поражался: в глубоком котловане, точно в муравейнике, копошились люди, огромное число людей; по доскам, проложенным по склону котлована, везут, надрываясь, тачки, полные породы, а по другой дощатой трассе спускались порожняком; наверху тягловая сила — лошадка, запряженная в телегу, целые обозы лошадок и телег, и колеса тонут в грязных колеях по самые ступицы...

Нынешние строители, унаследовавшие кочевой, непоседливый дух отцов, также любят забраться подальше, в глухомань, в звериную дичь. Только вторгаются они теперь, вооруженные всевластной техникой. А она все прибывала сюда, эта техника. По бездорожью, прорубаясь сквозь чащобу сосен и лиственниц, продиралась, чтобы прочно встать тут на колеса, на гусеницы и начать дробить, крошить и черпать, черпать зубастыми ковшами породу... И едва привыкнешь к одному пейзажу, как назавтра он уже другой: на этом месте уже строительная площадка. Гул моторов все настойчивее овладевал пространством, расплескиваясь по тайге, по берегам реки.

Мою бригаду Петр перекинул на постройку дома, его нужно было срочно довести до конца и сдать.

В палатке у нас дежурный проспал, печка погасла, и к утру холод приморозил подушки к железным спинкам кроватей. Но как только подбросили дровишек и запалили их, печка сейчас же накалилась — в этом преимущество железных печек. Мы все встали, не давая себе времени на раздумья, на поблажки — сказывались армейские навыки,— и одевались с какой-то автоматической привычной покорностью, молча, без шуток, без перебранок.

Лежал лишь Леня Аксенов, все крепче цепенея во сне, по мере того как в палатке теплело.

— Илюха, буди Леньку,— попросил я.

Илья стащил с головы его одеяло. Парень, чуть всхрапывая, спал, подтянув острые колени к самому подбородку, и лицо его сковала какая-то страдальческая гримаса. Илья легонько толкнул его в плечо, сказал, усмехнувшись:

— Вставайте, сэр, кушать подано.

Такое неожиданное и несвойственно изысканное для Ильи обращение развеселило всех. Мы окружили Леню, тормошили, он как-то по-детски хныкал и не просыпался, у него не хватало сил разорвать оковы сна, выбросив руки, он отталкивал нас от себя... Очнувшись наконец, он вскинулся и сел на койке, невидящим, растерянным взглядом обвел палатку, как бы припоминая, где находится. Потом надавил кулаками на глаза, посидел так, чуть покачиваясь, губы его дрожали; надел валенки и вышел на улицу. Я прошел следом за ним.

Леня завернул за палатку, остановился, закрыл лицо ладонями и заплакал, трогательно, по-щенячьи скуля; в полумгле видно было, как вздрагивали его плечи. Мне самому хотелось заплакать от жалости к нему: молоденький, еще не оперившийся совсем, из-под отцовской кровли, из просторного дома, от стола с хрустящей от крахмала скатертью, от книг да в самое лихо, в медвежье логово, в стужу, к изнурительной работе, и спать хочется, и холодно, и тяжело, а надо...

— Что с тобой, Леня?

Он испуганно выпрямился, и голос его принял твердое звучание.

— Ничего, а что? — Присев, зачерпнул в горсть снега и бросил себе на лицо, будто умываясь.— Что-нибудь случилось непредвиденное, бригадир?

— Все в порядке, Леня.— Я отошел. Мне понравилось, что он не пожаловался, даже вида не подал.

В полдень на стройке дома появился незнакомый человек, высокий, плечистый, в парусиновой черной куртке на меху, в унтах, в шапке с опущенными наушниками; из-под низко надвинутой шапки, как синий просвет неба из-под тучи, светились голубые глаза. Был он молодой и, по всему видать, неунывающий, с задорной дерзостью, под стать нашим ребятам. Он взбежал по захламленной лестнице на второй этаж, взглянул наверх — мы устанавливали стропила.