— Терпи, солдат. Сейчас я сделаю из тебя младенца — выпарю всю грязь, усталость, мразь, всю дурь выбью.— Он не спешил, не набрасывался на меня сразу, он как бы совершал разбег: прикладывал веники сперва осторожно, пробными прикосновениями, исподволь прогревая меня. Но по мере «обработки» увлекался и входил в азарт. Удары учащались и становились все сильнее и жесточе, спина и ноги пылали.
— Хватит! — взмолился я.— Дай передохнуть!
— Ничего, выдержишь! — Трифон приподнял надо мной веники.— Переворачивайся. Ополосни лицо. Вытяни ноги. Так вот...— И снова началась обработка моего тела. Ухая, восклицая, припрыгивая, Трифон хлестал меня безжалостно, усердно. Затем провел веником от подбородка до ступней и скомандовал:
— Марш!
Я соскользнул вниз и лег на полу. Здесь было прохладней, свежий воздух остудил легкие. Мне казалось, что экзекуция эта заняла целый час, на самом деле прошли считанные минуты. Тело, остывая, дышало каждой порой, становилось легким, невесомым. Я утомленно прикрыл глаза.
— Прыгай, Петя, я отхлещу тебя, пока силы есть! — крикнул Трифон.
Серега, намыливая голову, предупредил его:
Недолго занимай полок, сейчас мы с Илюхой начнем париться. И не забывай, что другая партия ждет. А потом женщины.
— Ладно. Плесни там ковшичек.— С Петром Трифон разделался так же, как и со мной, и тот, ничего не видя, точно слепой, сполз на пол, хватал воздух раскрытым ртом.
— Нот черт! Палач...
Трифон, наклонившись над ним, захохотал:
— Что? До печенок пробрало!..— Он позвал Леню Аксенова.— Иди, мальчик, я тебя погрею...
Парень сидел в уголке, зачерпывал пригоршнями воду из шайки и плескал на себя.
— Не хочу. Мое тело привыкло к прохладительному бассейну, а пошлый веник от пещерных бородатых предков — грубо, неинтеллектуально. Атавизм.
Петр толкнул меня в коленку.
— Слыхал? Намного ли мы старше его, а уже отстали. Скоро и нас запишут в предки...
— Да,— сказал Трифон, взбираясь на полок,— Ну-ка, предки, помогите выпарить из меня злость, чтобы я, кой грех, нечаянно не съел этого костлявого юношу вместе с его интеллектом.
Аксенов, чтобы скрыть усмешку, зачерпнул воды в пригоршни и окунул в нее лицо.
Трифон, дорвавшись до полка, бесчинствовал, истязал себя, как будто состоял членом изуверской религиозной секты хлыстов. Он ворочался так, что вздрагивала баня, а доски под ним жалобно скрипели, потрескивали.
— Алеша,— крикнул он нетерпеливо,— возьми веники, ударь меня разок-другой! Скорей! — Я схватил связанные пучки елок; тяжелые, увесистые, мокрые, они оттягивали руки, падая, прилипали к спине, издавая звучные шлепки.— Лупи жарче, не жалей Будорагина! — Потом он крикнул отрывисто: — Хорош! — Оттолкнув меня, спрыгнул с полка и выметнулся из бани. Мне было тоже невмоготу от жары, и я выбежал следом за ним. Из предбанника он вылетел на улицу, красный, пылающий огнем, как факел, с разбегу нырнул в пухлый снег, два раза перевернулся, крякая от удовольствия. Казалось, снег шипел под ним, как под головешкой. Потом он вскочил, пораженный, очумело вытаращил глаза. Неподалеку стояли женщины. Как они тут очутились, он не понимал: выбегая, никого не заметил. Они пришли, должно быть, встречать нас, ждали, когда мы освободим баню — им самим до смерти хотелось погреться в пару, поплескаться в теплой воде. Наблюдая за неожиданно появившимся голым Трифоном, купающимся в снегу, они смеялись и хлопали в ладоши только Катя Проталина стыдливо отвернулась.
— В Ангару беги, в прорубь! — кричали ему.
— Все сугробы растопишь — так накалился!
Трифон сорвался с места и, мелькнув красной лоснящейся спиной с налипшими комочками снега, скрылся в бане.
Через полчаса мы возвращались в палатки, тихие, немножко усталые и довольные собой, миром и этим краем, в который нас забросила судьба.
Вихрился огонь в бочке, круглые бока ее будто дышали, то накаляясь до белизны, то опадая и тускнея. Жар расплывался по палатке, подбираясь до самых дальних углов, и слизывал с парусины иней. Ребята, подбадривая себя шутками, наряжались во все лучшее, что захватили с собой. Из-под коек выдвигались чемоданы, вынимались из них помятые в дороге костюмы, легкие ботинки, белые рубашки, галстуки. Настроение поднималось с каждой минутой. Наступающий праздник, призывая под одну крышу, как бы умиротворял всех и сближал — такие все внимательные были, ласковые, предупредительные...
Я сидел на койке, не двигаясь. Делать что-то, думать, собираться было лень. Я не любил праздники. На подготовку их, на сборы, на беготню и на выдумки тратится столько сил и душевного пыла, что к самому торжеству приходишь уже как бы отгоревшим, пустым.
— Вы не желаете вместе с нами отметить знаменательную дату, бригадир? — спросил Леня Аксенов.— Вы желаете отворить дверь и перешагнуть порог Нового года в одиночестве? Как это на вас непохоже — вы же примерное дитя коллектива! — Леня, застегнул «молнию» на курточке и, как девочка, взглянул на себя в зеркальце, лизнул языком пальцы и приклеил отделившуюся прядку волос на виске. Он давно вырос из своего костюма: курточка едва прикрывала пупок, а брюки, узенькие, лоснящиеся от частой глажки, не закрывали щиколоток, отчего ноги — в полуботинках с загнутыми носами — казались огромными и воспринимались отдельно от него самого. «Не больно балует, видать, сынка генерал-то,— подумал я, оглядывая парня. И правильно делает. А может быть, пожалели дать другое в такую-то даль - пускай донашивает старое...»
Ты его сейчас не тревожь, Леня,— сказал «судья» Вася. На него нашло. Он еще не отмечтался. Вот отмечтается, сообразит, где находится, и соберется по-солдатски — в четверть минуты.
Леня обернулся к «судье», приклеенная прядка на виске отстала и сердито топорщилась.
— О чем может мечтать человек в такой момент, если не о бокале душистого коктейля? О танцах?
— О жене,— ответил Серега Климов с беспощадной иронией — он никогда никого не щадил.
Илья попробовал его урезонить.
— Перестань, Серега. Нашел время насмешничать...
— Я объясняю Лене, он должен все знать, если живет с нами вместе. Жена у него, Леня, в Москве осталась, тоже, как и ты, генеральское дите. С форсом девка... Не прельстило ее наше путешествие. Кинула его на произвол: трудно оторваться от родного гнезда — вдруг крылышки не выдержат в полете?..
— Эта жизнь мне знакома до тонкостей, до мельчайших деталей бытия, так что я не удивлюсь ничему в ее поведении,— сказал Леня с небрежностью человека, которому нисколько не дорого то, чего он, не задумываясь и не жалея, променял на худшее, но интересное.
— Вот он, наш бригадир,— продолжал Серега,— как только наступает решающий момент, и отделяется от нас: сам здесь, а мысли его, душа его там, возле нее. Ты вникни поглубже: кто в такую ночь станет сидеть дома? Пошла в компанию. Шампанское, музыка, танцы, обстановочка... Для чертей такая обстановка — лафа! Сейчас же он прилепится, шепот на ушко, смущение, соблазн. Парии пошли теперь похлестче чертей — ни одного подходящего случая не упустят. Рука сразу тянется к недозволенному. Без предисловий.
— Почему же сразу к недозволенному? — смущенно проговорил Леня и отвернулся, чтобы не видеть меня.
Серега засмеялся, подмигивая.
— А как же! Тренировка. Рефлекс. Вот он и страдает за свою Женечку, за ее юбочку.
Я встал и молча ударил Серегу в подбородок. Он перелетел через койку — сам весь внизу, а ноги в остроносых ботинках торчали наверху.
— Мразь,— бросил я ему.— Еще раз услышу такую пошлость, прибью до смерти.
Меня схватили за руки посадили опять на койку, я и не пытался сопротивляться. Серега притворился ушибленным более, чем было на самом деле, и застонал, но не выдержал этого тона, взвизгнул, выползая из-за койки.
— Ты ошалел, хулиган! Ты рукам волю не давай, а то мы их укоротим! — Он танцевал передо мной, замахиваясь и грозя, как тогда, в парке.— Я тебя трогал? Трогал я тебя? А ты руки распускаешь! Что смотришь волком? Не нравится, что я сказал? Я не виноват, что жена с тобой не поехала! Значит, стоишь того... Ну, ударь, ударь!..