– Петр Александрович лечил всех, кто обращался, – буркнула Басаулова. – Дедушка готовил лекарства в тибетской аптеке по его прописям.

– Значит, дед твой был личным царским аптекарем? Готовил лекарства для самого Николашки?

Дело принимало совершенно неожиданный оборот. У Платницына даже спина взмокла.

– Ну, для царя, думаю, Бадмаев лично готовил, – ответил за допрашиваемую Ведерников. – Но не исключено, что и ее дед – тоже.

– Дед был царским аптекарем? – Платницын впился в смуглое узкоглазое лицо врачихи.

– Он был заведующим тибетской аптекой в Петербурге. После революции аптеку сожгли, и дедушка уехал на родину.

– Продолжал там тайно знахарствовать. Или как у вас – шаманить?

– Почему вы так говорите? – На скуластом лице Басауловой от негодования вспыхнули алые пятна. – Дед вылечивал тех, кого врачи отвергали. Эпилепсию, бугорчатку, то есть рак кожи…

– Рак кожи, – повторил Платницын, записывая.

– Да. Это, если хотите знать, поддается лечению трудней, чем рак внутренних органов.

– Внучка пошла по стопам деда.

– В этом нет позора, – ответила Басаулова.

– Зато есть преступление, – жестко сказал Платницын.

– Нет преступления, – сказала Басаулоа.

– Есть! И ты ответишь за него как миленькая, – Платницын говорил, все больше распаляясь.

– Лейтенант, мне нужно сказать несколько слов. Наедине, – опять вмешался Ведерников.

– Прямо сейчас? – спросил Платницын.

– Да.

– Хорошо, – неохотно согласился Платницын. Нажал кнопку, вызывая конвоира.

– Почему вы называете ее Гекатой? – хмуро глядя перед собой, спросил, когда остались в кабинете вдвоем.

– Геката – это из греческой мифологии. Покровительница отравителей. – Капитан, улыбаясь, подошел к Платницыну, похлопал его по плечу.

Платницын, недовольный, подвинулся на стуле.

– Вы что‑то хотели сказать?

– Хотел дать дружеский совет, – сказал Ведерников. – Прикрой ты это дело.

– То есть как прикрыть?! – Платницын недоуменно вскинул на капитана глаза.

– Обыкновенно. Ни славы, ни чинов тебе это не даст.

– Я вас не понимаю, товарищ капитан, – возмутился Платницын. – Я служу не ради чинов и славы.

– А чего ради? – усмехнулся Ведерников. Благодушие с его лица как платочком смахнуло.

– Ради справедливости. Торжества законности.

– Брось ты… – Ведерников поморщился.

– Я вас не понимаю… – начал было опять Платницын.

– А чего тут понимать. Сосунов специально топит эту бабенку, чтобы свести счеты с Марущенко, – с губ капитана буднично слетели имена двух самых известных, самых могущественных в области людей – партийного руководителя и начальника УМГБ. – Ненавидят друг друга и все никак не могут один другому глотку перегрызть. Жена секретаря тяжело больна. Ей стало лучше с тех пор, как твоя подопечная взялась ее лечить. Вот Сосунов и хочет убрать Гекату. Хоть так насолить. Но если это случится, Марущенко найдет способ стереть в порошок хотя бы исполнителя приказа.

Ведерников невозмутимо, будто бы и не сказал ничего особенного, начал поправлять на груди орденские планки, в то время как совершенно растерянный, утративший дар речи Платницын сидел, глядя в одну точку – на исписанную страничку допроса. Наконец он пришел в себя.

– Вы… Вы угрожаете мне… Не выйдет.

– Дурак, нужен ты мне, угрожать, – губы Ведерникова скривились в усмешке. – Подставляет тебя кто‑то, а ты – теракты, контрреволюция…

Платницын искоса посмотрел на капитана: может, прав бывший смершист‑фронтовик? Он и сам подумал, когда получил это дело, ознакомился с письмом за шестью подписями, что не по адресу оно в их ведомстве. Обычная уголовщина.

Словно читая его мысли, Ведерников сказал:

– Милиции это хлопоты. Мошенничество, незаконное врачевание.

Он закурил папиросу «Казбек»; угощая, протянул раскрытую коробку Платницыну. Платницына так и подмывало спросить: его‑то, капитана Ведерникова, какой в этой врачихе интерес, ему не все ли равно, пойдет она как уголовница или по пятьдесят восьмой? Не посмел. Кивком поблагодарив за папиросу, задал вопрос:

– А как быть с ее признаниями о деде?

– О каком деде? – не понял сразу Ведерников.

– Ее деде. Который лечил…

– Да хоть Тито, хоть Черчилля он бы лечил. Умер дед. А она ни при чем. Впрочем, порви все эти бумаги…

Платницын не порвал, не вынул из дела ни одной бумажки. Просто приписал, что по распоряжению начальника отделения капитана Ведерникова передает дело в милицейские органы. Читал ли эту приписку капитан – осталось для него тайной. Как и то, зачем нужно было Ведерникову выгораживать врачиху и что стало с ней. Хотя какие насчет капитана неясности? Спустя несколько месяцев после этого случая секретарь обкома получил новое назначение, в более крупную область. Туда же укатил и Ведерников… По передвижке во всем отделе в связи с освободившимся местом и ему, Платницыну, перепало по звездочке на каждый погон, по третьей…

Не время, не место было предаваться воспоминаниям. Онищенко поглядывал на часы: его рабочий день закончился. Платницын торопливо выписал данные о Басауловой, и он с Онищенко пошли прочь из комнаты с мелко‑мелко мигающим неживым светом…

Он думал, что разыщет Басаулову быстро и без особых хлопот, если ее еще возможно разыскать. Не тут‑то было. Справился о ней по прежнему месту работы – никто из ветеранов не помнил, не слышал о ней; то же ждало по ее старому домашнему адресу. И в архиве военкомата – как врач, она была военнообязанной – опять неудача. Используя прежние свои деловые связи, он срочно запросил о Басауловой Бурятию, где она родилась. Бесполезно. Милиция тоже ничем не помогла. Получался заколдованный круг, который он тщетно силился разорвать.

Прошел день, и другой в метаньях по городу, в телефонных звонках, пока его вдруг не осенило: Ведерников! Уж кто‑кто, а этот должен знать о Басауловой.

Ведерников был теперь полковником в отставке, жил в Подмосковье. Чтобы получить эти сведения и квартирный телефон Ведерникова, хватило двух часов.

Он ругал себя, что не приступил к поискам Ведерникова в первую очередь, и одновременно боялся, набирая номер по межгороду: вдруг да Ведерников не захочет с ним разговаривать. Запись, которую он сделал в деле докторши, капитан прочитал, – сейчас он был твердо убежден, – а такое запоминается навсегда.

– Слушаю, – раздался в трубке твердый мужской голос.

– Это Ведерников? Квартира Ведерникова Василия Алексеевича?

– Так точно, квартира Ведерникова, – послышалось в ответ.

– Это Платницын. Помните лейтенанта Платницына? Я начинал у вас, вы были командиром отделения. Давно. В пятидесятом году.

На другом конце провода молчали.

– Я разыскиваю Басаулову Аяну Тэндэновну, – продолжал Платницын. – Помните? Вы ее называли Гекатой… Это из мифологии…

В Подмосковье не клали трубку, но не спешили отвечать.

Платницын боялся услышать гудки отбоя. Если это случится – он был уверен: больше не услышит голоса Ведерникова. Никогда. И он торопливо, взахлеб начал объяснять, зачем ему понадобилась Басаулова.

Когда он кончил наконец говорить, телефон молчал. Но он чувствовал: они не разъединились, Ведерников на связи. После нескончаемого для Платницына ожидания послышалось глухое покашливание, и твердый голос произнес:

– Она живет в Горной Шории. Село в тридцати километрах от Таштагола.

Прозвучало название села, и тотчас в трубке поплыли длинные гудки.

До Горной Шории было около тысячи километров, и Платницын на «Волге», не так давно купленной взамен потрепанных «Жигулей», одолел это расстояние за неполные сутки. Он проехал бы еще быстрее, он никогда не уставал за рулем, если бы не нужда давать остыть двигателю и если бы дочь время от времени не просила остановиться: ее укачивало, она всегда плохо переносила езду.

Он поглядывал на дочь. Младшая из трех, самая любимая. И именно с ней такое. В тридцать два…

Около полуночи проскочили, не тормозя, разбросанный в котловине среди гор, покрытых жиденькими деревьями, городок Таштагол. Еще через сорок минут въехали в нужное село. Оно было разделено на две почти равные части стремительной горной речушкой. Дома лепились вдоль берегов, огороды взбегали на склоны.