— Ну и они сами собой появились, — глядя на черную, белую и рыжую собак, которые внимали с балкона, что говорит их Анна Львовна. — Конечно, если бы у меня были дети, разве нужны мне были собаки?
— А почему у вас нет детей? — тоном прокурора задаю я самый дурацкий вопрос бездетной старой женщине.
Анна Львовна кокетливо поднимает тоненькую бровь:
— Фигурку боялась испортить, — и хихикает.
— Ага, — теряюсь я в догадках. Моя фигура после родов не округлилась, а скорее высохла.
С Димой я так и не смогла увидеться. И еще — у меня нет даже лишней копейки на адвоката. На его работу в фармацевтическую фирму я звонила, и ездила, мне отдали деньги, которые он не успел получить, — 250 долларов. И нам стало, на что жить. Пока.
Пес ходил и слушал, ходил и слушал, сопоставлял, запоминал многое и забывал, уходил спать на улицу, возвращался и снова ходил, прижимая уши и слушая — о чем говорят жители подъезда.
2 этаж, кв. 37:
Мама-ведьма 77 лет и сын-холостяк в коротких штанах — 50 лет,
фамилия — Проточные.
— Я тебе кеды купила! — раздалось из-под двери.
— Где? — придушенно, но заинтересованно спросил слабый мужской голос.
— Вон, в коробке! — рявкнула ведьма.
— А почему… кккккрасные! — через минуту обиженно выкрикнул раненым воробьем сын.
— Меряй! — басом ухнула мать.
Пес погрустнел и отошел.
„Сходить выпить?“ — по-мужски подумал он, потом вспомнил, что он — лабрадор!
И не пьет.
Да.
Бархатов целый день не вставал с постели, стучал ногой, сморкался, спал, дремал, дотошно листал „Плейбой“ 81 года.
Мешок с деньгами, который он экспроприировал у Альбины Яроцкой, лежал у него на животе — подставкой для „Плейбоя“ — вместо закладок на самых интересных страницах торчали доллары.
— Хорошо торчат!.. А не сходить ли мне прошвырнуться? — лязгающим фальцетом спросил он куколку с разворота, на которой вместо бикини были намазаны сливки с кое-где воткнутой малиной.
— Да? — сварливо переспросил он сам себя. — Пойду, мусор выкину!..
Обычно люди выносят мусор в двух направлениях, либо к мусоропроводу, если он не забит неряхами-соседями, либо — на помойку за котельной.
Бархатов, будучи калекой, спускал все свои отходы в унитаз. Чем нередко создавал невозможные по аварийности ситуации — затопляя три нижние этажа и сам частенько сидел по уши в говне (извините, пожалуйста).
Эти старики — такие упрямцы! Особенно мужчины. Сами знаете… Конечно, Бархатов мог, если бы захотел, доехать на своей „инвалидке“ до двери и кинуть мусор на лестницу, и уборщица подобрала бы его, чертыхаясь. Но — он был зол на весь мир, как многие дряхлые мумии, доживающие остатки отпущенных им дней, ненавидя все живое и сочное на этой веселой планете полной радости и любви.
— Я им устрою!..— пускал пузыри бывший прокурор.
И снова, как и в прошлые 183 раза устроил потоп. Кожура от бананов и картофельные очистки образовали такую гремучую смесь, что три этажа под бывшим прокурором буквально плавали в отходах жизнедеятельности пяти верхних этажей. Из унитазов хлестало и булькало, а бывший прокурор сидел в своей коляске и икал. То, что паркет его квартиры тоже был по щиколотку залит вонючей жижей — ему было — не привыкать.
— Мелочевка какая!.. — хмыкал про себя бывший прокурор, наблюдая небывалый ажиотаж в своем малонаселенном жилище. Конечно, его ругали, обзывали „старым пнем“, „прокурорской вонючкой“ и даже „Берией“.
„К чему это они?..“ — думал Бархатов, когда более сердобольные, начисто мыли ему пол, посуду на кухне и вытирали липкие столы.
— В кладовку не ходите! Там… крыса живет! — кричал Бархатов двум женщинам, намывавшим ему полы после этого недавнего потопа.
— Кошечку принесть? — участливо куксилась тетя Варя, подъездная уборщица, глядя на немощного инвалида…
— Не надо, не надо, — урчал старик. — Пусть живет, она не страшная.
В кладовке-то у него вместо крысы по бутылкам была разлита та самая взрывчатка из нитроглицерина и красной ртути, которую он-таки приготовил, решив умереть не в одиночестве, как все христиане, а взлететь в рай вместе с подъездом. Умереть с грохотом!
„Крыса-а-а…“ — хихикал про себя старый прокурор.
Слесарь Генрих Чигиринский прочищал в это время унитаз и ругал „деда“ нехорошими словами, которые здесь привести никак нельзя, ведь это могут прочитать дети…
Уходя, Чигиринский посмотрел на инвалида Бархатова долгим взглядом, и пожелал ему ада еще на земле. Вслух, правда, ничего такого не сказал, из того…
— Капитон Кузьмич, эх… Капитон Кузьмич, — сплюнул Чигиринский, глядя на притихшего Бархатова и, будучи в отличие от бывшего прокурора христианином, схватил три мешка с бархатовским мусором в одну руку, шесть — в другую, все девять мешков, которые стояли у дверей.
— На помойку! — помахав мешками, сквозь зубы процедил Чигиринский и, раскланявшись с уборщицей тетей Варей и еще одной святой женщиной, решившей помыть пол у бывшего прокурора, быстро вышел вон.
— А-ааамммм!.. — схватился за крайний правый мешок Бархатов. — Отдайййй!..
— Ты!.. Говном три этажа залил!.. Хрен старый!.. — выругался слесарь с лестницы и, пока шел вниз три этажа, — все ругался, ругался и не заметил, как уронил один мокрый и очень отвратительный мешок у двери Кокуркиной Дарь Иванны.
А в это время на своем шестом этаже Т.Л. Достоевская стояла перед неразрешимой дилеммой… Стояла она в своем бархатном цвета закатной синевы халате, на голове ее было накручена чалма из мокрого полотенца, и она задавала вопросы в телефонную трубку, держа ее очень изящно, как это делают все гениальные писатели.
— Тебе нужна женщина, которая бросит свою старую больную собаку?..
— Нужна!!! — кричал ей в ухо голос молодого по тембру мужчины. — Таня, ты мне нужна!!!
А к Татьяне Львовне, надо вам сказать, вчера вернулся старый муж…
— Ну, ладно, нужна — так нужна! — слегка удивилась Татьяна и, посмотрев на пьющего чай с бисквитным „поленом“ своего бывшего благоверного, мягко сказала: — Попьешь чаю — и закрой дверь с той стороны…
Муж застыл с куском торта в горле…
В ту самую минуту, когда были произнесены эти слова, Дарь Иванна Кокуркина, обнюхав завязанный шпагатом мешок рядом со своей дверью, решила поставить, наконец, одну „недалекую“ даму на место и расквитаться с ней.
И когда в квартире одной известной дамы раздался звон богемского хрусталя, такой звоночек был у Татьяны Львовны Достоевской, и она открыла свою дверь, на ее пороге лежал — дурно пахнущий мешок.
Какая другая женщина, возможно, хлопнулась бы в обморок рядом с таким мешком, но… Но не такие они — русские писатели!
Достоевская протянула бархатную ручку и быстро разорвала черный полиэтилен.
Конечно, доллары пришлось полоскать под душем, но разве в этом нету прелести? А сушились они сами, прекрасно, на махровых простынях с открытыми окнами, весь день. Запах денег на полах большой квартиры мешался с ароматом французских духов „Бесконечная жизнь“.
Да, да, так и было…
То, что бомж не умер, Альбина восприняла философски.
— На меня никто и не подумает! — беспечно решила она и как в воду глядела.
После яда индийской гадюки Илья Леонидович не помнил ничегошеньки — ни кто он такой, ни как его зовут, а Альбину не узнал бы и под пытками на дыбе.
Драгоценности Нины Ивановны, которые Альбина Хасановна украла в ту страшную ночь, лежали у нее на самом видном месте в большой хрустальной вазе на столе и были завалены конфетами „Кара-Кум“, „Орешек“ и парочкой „Трюфелей“.
Альбина ела конфеты и доставала то один перстень, то другой, мерила, кидала обратно, в общем — развлекалась, а ночью вдруг вскочила и под впечатлением душераздирающего сна стряхнула драгоценности вместе с конфетами в синий бархатный мешок и кинула под кровать… Мало ли, вдруг воры залезут и начнут конфеты есть, а под ними-то целый килограмм золота!!!