— Слушай, — тихо сказала Нина Ивановна.— У меня дома есть банки из-под кофе, на сушилке стоят, под самым потолком. Если что… ну, мало ли, деньги там.

Я закрыла глаза и отключилась.

— У меня СПИД, и я голубой, — закончив половой акт, обрадовал Дарь Иванну этот странный незнакомец, без спроса зашедший в ее дверь.

— Правда? — подслеповато щурясь, задумалась веселая старушка. — Переведите на русский литературный язык.

— У меня — ВИЧ, и я — педераст, — членораздельно и с душой выговорил гость.

В бедламе кокуркинской квартиры повисла жуткая тишина.

— И что теперь? — смущенно спросила Дарь Иванна. — Что же ты со своей заразой везде ходишь и трясешь? Ходишь! И трясешь! — Залилась краской гнева Дарь Иванна. — А? Что же я теперь тоже голубая и спидозная?

— Да, — печально обронил незнакомец, надел брюки-стрейч и ушел, оставив Дарь Иванну с ее бедой одну-одинешеньку.

Времена пошли…

Альбина лежала на долларах и рассуждала:

— Есть женщины, как женщины, я — другая…

Альбина считала себя скрипкой Страдивари… За тридцать лет она успела трижды побывать замужем, это только официально.

— Да, — Альбина погладила деньги и продолжила: — Скрипка Страдивари с возрастом, если ее не поели жуки, год от года становится дороже, легчая при этом на грамм или гран, а вот женщина даже самая дорогая и блистательная неизбежно теряет в цене, в загадочности, скажем так… напустим туману…

И все три замужества Альбины, совершенные по расчету, не принесли ей не то, что богатства или там счастья, они ее просто довели до грабежа на лестнице.

С ночи 19-го насильник ходил и высматривал себе жертву. Насильником вдруг почувствовал себя примерный семьянин Мальков и быстро переквалифицировался из геронтофила в маньяки…

А перед этим, квартира 46:

— Порнушечку поставь, — попросил Мальков супругу.

— Все есть! — парировала Зина Малькова, ненавидяще глядя в мутные глазки мужа. — Говна хочу! Да, Мальков?

— Хочу! Говна! — не выдержал 31-летний глава семейства Мальковых и бросился к дверям.

Дарь Иванна Кокуркина встретила его терпеливой улыбкой все повидавшей женщины. Все-все повидавшей.

— Вставай! Чего разлеглась? — обычно орал на старушку Мальков.

— Сейчас, касатик… ой, так я ж у себя дома, хочу лежу, хочу нет.

— Хочу! Не хочу! Все равно вставай! — потребовал Мальков и тут вдруг подумал: а не податься ли ему в насильники?..

К обеду бабушка Кокуркина собралась на рынок и пошла к трамвайным путям. В трамвае было, как в аду. Человеки, набившиеся в полежаевский трамвай, в тот день ехали очень тесно.

— Вы не подскажете?.. До лепрозория далеко ехать? — умаявшись стоять на одном пальце, наклонилась и подышала в ухо нервной даме с синевой под каждым глазом, Дарь Иванна.

— Не же… ды!.. зна!.. — выдохнула дама на весь трамвай и, держась за ухо, вскочила и бросилась на выход «по головам».

Кокуркина быстро ухватила задом освободившийся стульчик, села и блаженно вздохнула.

«Надо было ей еще про СПИД сказать и про то, что я теперь голубая», — вспомнила утрешнее происшествие с ней Дарь Иванна, но было уже поздно.

По ночам в подъезде «Z» ходило по этажам и нажимало на звонки привидение бывшего прокурора Бархатова.

Те, кто его видел, а это в основном была жительница третьего этажа кв. 42 Дарь Иванна Кокуркина, утверждали — старый прокурор был одет только в одни трусики «Танго», на глазах у него была повязка, как у Фемиды, только из женского лифчика с люрексом, и прокурор изредка делал фрикционные движения, предварительно прошептав: «Извините…»

— Какой бред! — стыдили Кокуркину соседи. — Дарь Иванна, Бархатов до сих пор жив!

Массивная дверь, за которой жил бывший прокурор Бархатов, всегда была тщательно закрыта. В глазок величиной с блюдце зорко просматривал лестницу, подходы к четвертому этажу и всех проходивших мимо его квартиры людей, старик в инвалидной коляске — обезноживший когда-то прокурор.

То, что у соседки Альбинки, как называл Альбину Бархатов, появились деньги, он понял, насмотревшись в глазок, еще 15 мая и был готов, а к чему именно, вы поймете чуть-чуть дальше.

Я вышла из роддома в 2 часа дня, меня никто не встретил. В кулечке, который мне вручили на выходе, попискивала моя Глафира в подаренном одеяльце в серо-голубую клетку и паре тонких пеленок с больничными штампами.

Конечно, я знала, куда идти, и постояв у роддома, чтобы обрести равновесие и привыкнуть снова ходить, а не лежать, сделала первый шаг к аллее, через которую была видна проезжая часть Весеннего проспекта. Глафира рванулась из свертка и пискнула громче, когда мы с ней втиснулись последними в городскую «четверку» — местный синий с белой манишкой трамвай.

На шестой остановке я сошла, держась за ребристый поручень, Пакет с вещами разорвался и выпал из рук. Я как раз наступила на косметичку, спрыгнув прямо на нее. Низ живота тянул, сердце хотело пить, а в горле кололо. Был жаркий до безобразия день. Трамвай зазвенел и как по маслу поехал дальше, а я, собрав одной рукой вещи и завернутые в газету документы, сложила все в пакет и, ухватив покрепче Глафиру Дмитриевну, тихо пошла в сторону Архангельской улицы.

Я вошла в подъезд, набрав код. Перед этим на меня недоуменно высунулась и смотрела из окна Кузькина — пожилая тетка с тремя подбородками…

— Вы к кому? — скрипуче спросила она, чуть не вывалившись из окошка.

— Я тут живу с мужем, — прижав Глафиру поудобнее к животу, сказала я пересохшим ртом. — Дайте попить.

— Ну, на, попей! — пошарив где-то за спиной, она вытянула и сунула мне полбутылки «Колокольчика».

— Спасибо, тетя Ир, — я проглотила теплой приторной жидкости и охнула.

— Лифт не работает, — высунувшись из своего окна по пояс, старуха не сводила с меня глаз. — Тебя Наташкой зовут?..

— Да, ну я пойду, — я сделала два шага к подъезду, Глафира пискнула, а Кузькина вдруг сказала мне вслед:

— Не торопись!

На первом этаже пахло собачатиной. Мы жили в 36 квартире, а в 34 жила вместе с тремя собаками — Князева, уже вышедшая на пенсию дама, очень старая. Без мужа, без детей, с тремя собаками дворянских кровей, которые провоняли всю площадку первого этажа.

Я свернула за угол и обомлела. Дверь в 36 квартиру была не просто закрыта, на месте личинки замка белела полоска бумаги со штампом «ОПЕЧАТАНО»…

Сама дверь, неделю назад прошитая аккуратными стежками по красному кожзаму, сияющая шляпками медных гвоздей, выглядела неважно, словно ее выламывали, а для придания устойчивости кое-как отремонтировали…

— Чего стоишь? — с лестницы спросил меня спокойный голос. Я оглянулась и увидела в темноте странную фигуру.

— Их посадили всем кварталом! — с уверенной интонацией давно сумасшедшего человека сказала Атаманова с 8-го этажа и потрясла пустой кошелкой, в руках ее были спички.

— Каким кварталом? — повторила я, прижимая к груди свою ношу.

— Всех квартирантов загребли, — не слушая меня, продолжила Атаманова, староста подъезда.

«Видали мы таких старост», — покосилась я на красную повязку на рукаве…

— А кто ж еще убил? Кому она, к черту, нужна? С дебилом своим? А? — громогласно заявила «староста подъезда».

— Что-о-о? — пересохшим ртом спросила я, но Атаманова торжественно прошла мимо и вышла из дома, хлопнув дверью так, что мне на голову посыпалась штукатурка.

— Сумасшедшая бабушка, ой, ой, — сказала я, боясь подходить к опечатанной двери, пакет с вещами снова упал, а дверь квартиры напротив открылась внезапно и из нее на меня прыгнули три собаки с мокрыми слюнявыми мордами.

— Я не верю, — утерев слезы и разжав зубы, повторила я, — не верю.