За ними шла толпа.
В отделении милиции ситуация прояснилась. Оказалось, что благодаря Клавкиному вмешательству менты упустили довольно важного преступника.
— Ну и дураки, — сказала им Клавка. — Растяпы и болваны. Вам только с бабами воевать, а преступники от вас всегда сбегут.
Ее запихали в камеру к проституткам, которых она тут же научила петь «Вихри враждебные…». Они так орали, что возле участка все время толпились любопытные. Потом они чистили лед на улицах и все время вопили свой гимн. Прохожие удивлялись, и менты вынуждены были перевести их на овощную базу. Там в подвалах они тоже вопили, но уже никому не было слышно.
Эти бляди Клавку страшно полюбили, выбрали ее старостой и даже клялись изменить свой образ жизни. Словом, к концу недели Клавка разложила им весь коллектив — скромные бляди превратились в буйных революционерок. Перепуганные милиционеры не знали, как избавиться от Клавки, и однажды ночью, втихаря, просто вышвырнули ее вон из каталажки. Бляди рыдали ей вдогонку, корили, что бросает их на произвол судьбы, хотя обещала вместе бороться за правое дело.
На службе Клавке грозила очередная проработка с возможным увольнением, но тут вступилась наша общественность. Многим понравилась история, которая приключилась с Клавкой, и мы вступились за нее и отстояли.
Тогда же в благодарность за участие и сочувствие Клавка ко мне привязалась. Она стала частенько захаживать к нам домой, оказывала всякие бытовые услуги, и я имела возможность подробнее ознакомиться с ее чудовищной биографией.
Итак, Клавка уже три раза была замужем и имела троих детей.
Впервые она сочеталась браком в бытность свою комсомольской богиней. Женихом ее был студент-политехник. Им устроили комсомольскую свадьбу, на которой было очень весело. Больше ничего членораздельного про тот свой брак Клавка сказать не могла, — как видно, запамятовала за давностью лет. Сына, который родился от этого брака, долгое время воспитывала свекровь-профессорша, в результате чего он вырос барчуком и белоручкой, и теперь, когда профессорша умерла, Клавке с ним одни мучения: ничего не умеет делать, хандрит и скучает.
— Вот какая петрушка! — в сердцах сокрушалась Клавка.
Вторым мужем Клавки был моряк-полярник. Свадьбу тоже праздновали — в Мурманске три дня гуляла вся гостиница для моряков. Потом моряк уехал в отпуск на родину (Клавка забыла поинтересоваться, куда именно) и пропал с концами. Больше она его не видела. Однако от этого кратковременного брака тоже родился ребенок — прелестная девочка, которая почему-то тоже исчезла в неизвестном направлении, как только Клавка вернулась из заключения.
— Вот какая петрушка!
Вернулась Клавка с новым мужем-татарином, которому дала ленинградскую прописку, а он в благодарность привел прямо к ней в дом свою татарскую невесту с ее родней и даже пытался отсудить жилплощадь. Только не на такую нарвался, от нее, Клавки, так просто ничего не отсудишь.
От этого последнего брака у Клавки была девочка, и теперь с ней нянчится старший сын. Он так полюбил этого ангелочка, что забрал к себе жить. У него от бабки-профессорши осталась квартира, в которую он привел какую-то старую мымру-училку, и теперь они там окопались и никого к себе близко не подпускают. Ангелочек считает брата отцом, училку — матерью, а Клавку называет бабой-ягой.
— Вот какая петрушка!
Осталась у Клавки только старуха-мать, но и та редко бывает дома, потому что почти все время проводит в лечебнице для душевнобольных. Стоит ей оказаться на свободе, она тут же садится строчить доносы в ЦК на всех подряд, и, что самое смешное, пишет она в этих доносах чистую правду, но это уже никого не волнует.
Таким образом, многодетная Клавка осталась одинокой и не прочь была поджениться в очередной раз и даже имела кое-кого на примете.
Однажды вдруг заявляется ко мне в субботу в девять часов утра. Серая, грязная, замызганная, в одной руке — громадный букет гвоздик, в другой — судки. Я испугалась такого ее вида, даже боялась спрашивать, что случилось. Оказывается, ничего особенного не случилось, просто выгнали ее с очередной работы за то, что она там кого-то «жидом» обозвала. (У нас она работала только по совместительству, убирала помещение после рабочего дня.) И вот теперь она подрабатывает по ночам в ресторане — моет там посуду и чистит картошку.
— Платят недурно и вот еще с собой дают. Бери сколько угодно. — Она указала на судки.
А цветы это она одному парню хорошему в больницу несет, ему по пьянке проломили черепушку, вот теперь валяется. Жалко парня, хороший парень. Вот купила цветы и зашла по пути, потому что в больницу пускают только с двенадцати часов. А эти гады ему даже бюллетень не оплачивают, говорят, что пьян был, будто пьяного можно раком ставить. Нет, это не такой парень, его нельзя раком ставить — первый разряд по самбо.
Я слушала ее сбивчивый рассказ, и что-то не укладывалось в моей голове. Судки, картошка, парень с проломанным черепом — и вдруг букет гвоздик. В тупом замешательстве я пыталась пересчитать гвоздики. Получалось что-то вроде тридцати штук. Нет, кто-то из нас был явно сумасшедший, я определенно чего-то не понимала.
— Кем он тебе приходится, этот хмырь с разбитым черепом? — спросила я.
— Друг он мне, — важно отвечала она.
— Но цветы — они же пропасть денег стоят!
— При чем тут деньги! — гордо вскинулась Клавка. — Человек из-за меня, может быть, калекой останется, а ты — деньги.
— Но может быть, ему что другое надо, а вовсе не цветы?
— Нет, другого ему нельзя, — возразила она. — Там с этим делом строго.
— Но может быть, ему есть хочется? В больницах плохо кормят.
— А вот у меня с собой. Хочешь попробовать? Вкусно! — И она открыла судок, прямо грязными, заскорузлыми пальцами выхватила оттуда котлету и сунула мне в нос. — Нет, ты попробуй! У нас знаешь как эти котлеты по-киевски готовят? Лучше всех в городе! — Она жадно жевала котлету, занюхивая ее цветами.
Я тупо пересчитывала гвоздики и вдруг вспомнила, что старуха-мать и ангелочек как раз теперь живут у нее дома и, наверное, сидят второй день голодные.
— А мать? А ребенок? — спросила я. — Они там голодные!
— Да ну их, — отмахнулась Клавка. — У них там бабка из деревни приехала, целый пуд сала привезла, так что с голоду не помрут. Вот только не помню, чья это бабка. Хоть убей — не помню! Да и мать запамятовала. Бабка глухая, я уж кричала ей в ухо, кричала, с трудом имя узнала. Ее, оказывается, Марфой зовут. Но вот кем она нам приходится, эта Марфа, так и не знаю. Да черт с ней, пусть живет!
А ночью меня разбудил телефонный звонок.
— Нет, ты представляешь, дела! — зычно трубил в ухо Клавкин голос. — Бабка-то знаешь кем оказалась? Это второго моего прохвоста родная мать. А моя идиотка Кирка, оказывается, к ним в колхоз подалась и теперь там дояркой работает! Нет, ты представляешь, какие ублюдки — сманили девку в доярки и теперь еще в гости ездят!
Клавка была пьяна, и я повесила трубку.
Потом на службе она еще много мне порассказала и про старуху, которая вшей из деревни завезла, и про то, как старший сын опять украл ангелочка и заперся в своей квартире, к телефону не подходит и дверь не открывает…
Странный это был человек, почти каждый день с ней случались какие-то дикие истории. Ее били, обворовывали, шантажировали и поджигали. Порой мне казалось, что мы живем совсем в разных реальностях, но самое страшное то, что ее реальность была ярче и сильнее и, несмотря на мое отчаянное сопротивление, постепенно затягивала меня в свое поле, как в воронку. Уже и со мной тоже стали происходить всякие странные истории. Ночные звонки и визиты.
Например, ее и впрямь не вполне нормальный старший сын стал ко мне захаживать. Он любил брать в долг деньги без отдачи и к тому же спекулировал антиквариатом. Однажды принес мне на продажу громадную мраморную Венеру, поставил ее в углу прихожей и забыл навсегда. Я умоляла его забрать Венеру, угрожала, стыдила, но он не брал. Знакомый искусствовед сказал мне, что Венера стоит по крайней мере тридцать тысяч (это по тем-то временам!). Мне стало худо. Только через два года пришли какие-то незнакомые люди и вынесли Венеру из моего дома. Венера оказалась музейной ценностью, и Клавкин сын получил за нее бешеные деньги. Все это, конечно, было прекрасно. Но при чем тут я — до сих пор не понимаю.