Ожесточение росло, я мечтала рассчитаться с мужем за его предательство. Я знала, что теряю его навсегда, но мне было не жалко — я ненавидела его. Обостренная родами интуиция провидчески высвечивала мое будущее. Я знала, что ничего, кроме страданий, этот человек мне дать не может. Я сознательно выбирала одиночество. Механизм сведения счетов вступил в свои права. Сама того не подозревая, я уже находилась в капкане у Совдепии. Мне казалось, что я борюсь за свои права, на самом же деле я уже заглотила отравленную этой гадиной наживку и трепыхалась на ее коварном крючке.

Разведясь с мужем, я вздохнула с облегчением на конец-то я вырвалась из заколдованного круга нашей реальности. Хватит зависеть от ее гнусных законов, пора начинать собственную индивидуальную жизнь. Жить самостоятельно, независимо, свободно, растить ребенка, читать хорошие книги и не впускать в свою жизнь всякую нечисть, — какого еще счастья можно желать на этом свете? И прошло немало времени, прежде чем я поняла, что не вышла из круга, а, наоборот, вступила в него. Каким бы ужасным ни казался мне мой брак — он был моим личным, а после развода я вступила в замкнутую общественную круговерть, в адский социальный котел, где на медленном огне вываривается все женское население страны.

Порой меня мучит раскаяние, которое у наших баб, по-моему, заменяет совесть. Совесть должна страховать душу от проступков, раскаяние же только напрасно ее растравляет. Раскаяние — всегда запоздалое, ибо оно следует после преступления. Я бы назвала раскаяние запоздалой совестью.

Куда подевались следующие десять лет — право, не помню. Все само собой как-то сошло на нет. Начиналась брежневская эпоха, и время застыло в параличе, свернулось и скурвилось в многолетнем запое.

Описывать мою дальнейшую жизнь скучно и грустно. Повинуясь биологическим импульсам, мой изношенный организм по инерции еще двигался куда-то, как автомобиль с перегоревшим двигателем, пока не врезался в первое же препятствие и меня не выбросило на мертвый берег повседневности.

Наверное, я все-таки не вполне здорова. В последнее время сон и явь будто поменялись для меня местами. Целый день живу будто с выключенным сознанием, механически выполняю работу, механически хожу по магазинам, тащу домой кошелки, готовлю еду — все, как во сне, пассивно, вяло, бесчувственно.

Зато по ночам начинается настоящая фантасмагория. Каждый вечер я с трудом добираюсь до постели, валюсь с ног, лечу в забытье, как в пропасть, и каждый раз мне кажется, что в конце этого стремительного падения у меня остановится сердце. Но потом сразу же начинаются сновидения на всю ночь.

Целую ночь я вынуждена участвовать в чудовищном спектакле, волноваться, страдать и гибнуть. То есть все события дня, вялые и бессмысленные, обретают во сне какую-то зловещую яркость, сами собой выстраиваются в какие-то замысловатые сюжеты, в которых я почему-то должна принимать участие. Господи, и чего только там со мной не происходит! Но если разобраться в каждом из таких сюжетов, то в нем все неизбежно, правомерно и куда более ярко и выпукло, чем в моей унылой реальности.

Вот один из них.

Будто пригласили меня вдруг на какой-то шикарный пикник или на увеселительную поездку с участием множества знаменитостей. Как всякой женщине, мне всегда хотелось попасть на праздник, побыть в окружении красивых вещей и в обществе интересных людей. И вот я получила такое приглашение, но не испытываю радости, а один лишь ужас. В отчаяние меня приводят все те мелкие и крупные дела, которые мне надо провернуть и переделать, чтобы иметь возможность гулять и веселиться. Я заранее предвижу, что если и найду в себе силы совершить эти боевые подвиги, все отрегулировать и устроить, то сил на поездку у меня не останется. А если я все-таки вырвусь и поеду, то буду измучена и растерзана, без прически и маникюра, без удобных, элегантных вещей. Задерганная, задрипанная замарашка, я заранее знаю, что не получу от этой поездки ничего, кроме унижений и обид. Но все-таки я очертя голову бросаюсь в эти предпраздничные хлопоты и совершаю все эти немыслимые бытовые подвиги, ношусь, хлопочу, звоню по телефону, договариваюсь, беру в долг и перезанимаю, не сплю ночей от тревог и волнений. Пунктики лихорадочно скачут и путаются в моей голове.

Как всегда некстати, заболевает мать, и я оказываюсь в пути с ребенком и собакой, обвешанная многочисленными авоськами и кошелками, где все свалено в кучу, как попало, поэтому ничего нужного не найдешь, а всякая дрянь то и дело вываливается на дорогу, разливаются какие-то бутылки и пачкают вещи. Из зеркала на меня глядит какая-то сизая оладья, нелепая и растрепанная, и мои шикарные попутчики деликатно отводят глаза в сторону и в недоумении переглядываются у меня за спиной. Я для них лишь обременительная помеха.

Предчувствие катастрофы парализует сознание, я погружаюсь в апатию, забиваюсь в уголок вагона и проваливаюсь в забытье.

Когда же я в панике просыпаюсь, то обнаруживаю, что моя собака попала под машину. В тупом отчаянии я пытаюсь вернуть ее к жизни, но она умирает у меня на руках, жалобно и преданно заглядывая мне в глаза. В утешение мне подсовывают другую собаку. Эта чужая собака мне вовсе не нужна, я не хочу больше заводить никаких собак, но нет сил протестовать. Беспомощно барахтаясь в волнах отчаяния, я тщетно пытаюсь сосредоточиться и понять, где я и что со мной…

И тут вдруг обнаруживаю отсутствие сына. Где он, что с ним? Никто не знает. Веселые, беспечные люди заняты собой и друг другом. Я беспомощно заглядываю в их праздничные лица, и они рассеянно не замечают меня.

Я мечусь среди веселящейся публики, умоляюще заглядываю в лица, но на меня никто не реагирует…

Наконец я нахожу сына в какой-то маленькой замызганной парикмахерской, с каким-то подозрительным субъектом татаро-монгольского типа. Они оба в замешательстве, одежда в явном беспорядке. В оцепенении я разглядываю их странное замешательство, пытаясь на глаз определить меру их близости. На скандал нету сил, я пытаюсь успокоить себя, что ничего особенного между ними не произошло, я не опоздала, не опоздала. Сын невнятно лепечет что-то про корабли и дальние страны, куда возьмет его новый знакомый. Он так молод, робок и неопытен, что только от застенчивости и деликатности может многое позволить… Почему-то начинаю говорить о собаке… Потом в бессильной тоске опускаюсь на пол и рыдаю, рыдаю. Рыдаю от сознания того, что мне никогда уже не подняться на ноги, не выпрямиться в полный рост, я растоптана, унижена и уничтожена навсегда…

Вот типичнейшее из моих сновидений, и, если разобраться, в нем нет ничего фантастического.

Я больше уже не рыпаюсь, планомерно и покорно я осуществляю путь к смерти.

Опять приближается Новый год, единственно праведный праздник в году, и он снова не сулит мне ничего, кроме напряга, суеты и одиночества, которое особо остро ощущается почему-то именно в Новый год. И опять в который раз я буду вспоминать, как мы встречали Рождество с нищей старухой в разрушенной Германии. Кажется, это было в иной жизни, за волшебной дверцей.

Я не могу поделиться своими воспоминаниями ни с кем, даже с сыном, который ненавидит Германию, — он с яслей приучен воевать с немцами.

А ведь именно та старуха привила мне любовь к праздникам. Казалось, она и работала только для того, чтобы успеть как следует подготовиться к очередному празднику. Она успевала к ним подготовиться и не упускала ничего, ни одной мелочи.

Как радостно было просыпаться в праздничный день в чистоте и уюте. Находить под подушкой долгожданный подарок и потом не спеша пить шоколад на крахмальной белой скатерти, из полупрозрачных китайских чашек (по будням я не имела права к ним даже прикасаться). До сих пор помню вкус горького американского шоколада. Где она его брала? Где прятала от меня? Мне, дворовой девчонке, этот бедный немецкий домик казался тогда волшебным замком, и, естественно, я обследовала его так тщательно, что для меня не оставалось там тайников. Однако они имелись, о чем свидетельствовал хотя бы шоколад, который неизменно появлялся на праздничном столе. Каждый раз это было чудом. И старуха, наверное, больше меня радовалась моему ошеломленному изумлению, но тайника своего не выдавала. И теперь порой я ее спрашиваю в письмах об этом тайнике, и она шутя отвечает мне, что унесет эту тайну с собой в могилу.