Порой в застольной беседе Егор пытался рассказать им некоторые свои истории. Приятели весело хохотали. Этот глупый смех раздражал Егора.

— Над кем смеетесь? Над собой смеетесь. Плакать надо, — ворчал он.

Из своего дневника он выкроил что-то вроде рукописи: рассортировал, подобрал материал. Получилась небольшая книга. Он долго с ней возился и возлагал на нее большие надежды. У него был один знакомый писатель, которому он более или менее доверял, и Егор дал ему рукопись для прочтения. Писатель снисходительно похвалил записки и пытался анализировать их профессионально.

— Но это же совсем непечатно! — завершил он свой обзор.

— Разумеется, — согласился Егор.

— А байки ваши сами по себе недурны. Фантазия у вас отменная. Уже приближаетесь к Салтыкову-Щедрину. Про город Глупов читали?

Егор читал Салтыкова-Щедрина только в детстве, «Историю одного города» вообще не читал.

— Но в моей рукописи нет никаких фантазий, — возмутился Егор. — Все, что там написано, случилось на самом деле, все это правда.

— Разумеется, — благодушно согласился писатель. — Все мы пишем только правду, только один писатель видит мир черным, другой — деревянным, а третий — железобетонным.

— Никакой я не писатель, — настаивал Егор. — Мне важно одно: чтобы вы мне поверили.

— А я разве сомневаюсь? — удивился писатель. — Я и говорю, что ваша правда мне весьма импонирует…

— Да это не моя правда! — накалялся Егор. — Я тут совсем ни при чем, это документальная запись. Я сделал не больше, чем любая стенографистка.

— Не согласен, — возразил писатель. — Материал подобран весьма сознательно и умело.

Он наотрез отказывался понимать Егора и не мог взять в толк, почему тот нервничает и заводится. Ведь он, писатель, кажется, похвалил рукопись.

— Рукопись ни при чем, и автор ни при чем, — тупо сопротивлялся Егор.

— Но написали ее вы?

— Ну я.

— Что и требовалось доказать. Потому что я бы, например, написал совсем иначе, а Иванов, Петров, Сидоров — каждый по-своему.

Писатель снова ушел в бесконечные рассуждения о тонкостях творческого процесса, его целях и задачах. Этот писатель был такой же самодовольный и сытый, как Егоровы друзья и жена. Апломб этих людей был отвратителен Егору.

— Нет, — довольно грубо оборвал Егор поток откровений, — меня ваша кухня ни капли не интересует, я не собираюсь быть писателем.

— Тогда чего же вы от меня хотите? — искренне удивился тот. — Я вам пытаюсь дать совет, помочь довести рукопись до кондиции, чтобы ее мог прочесть любой…

— Это не художественное произведение, и любому это читать необязательно, — мрачно отрезал Егор.

— Но пишете — вы, пишете на бумаге, ручкой. Вы не рисуете картин, не читаете лекций. Вы приносите мне на рецензию рукопись, и я разбираю ее с профессиональной точки зрения. Я даже хвалю, но вы явно чем-то недовольны. По-вашему, я ее недостаточно хвалю? Но по-моему, всегда полезнее получить ценный совет профессионала, чем необязательные похвалы и любезности дилетанта.

И тут Егор взорвался окончательно. Он понял, что разговаривает с этим человеком на разных языках, что они никогда не поймут друг друга.

— Вы бесконечно зашифрованный человек, вы — чучело человека! — в гневе прошипел Егор. — Вас не проймешь ничем. Вы ничему не поверили в этой рукописи, ни разу не возмутились, не ужаснулись, не заплакали от сочувствия. Все, всегда и везде вы знаете лучше всех. Ужасы жизни, горе, стыд, совесть, человеческие страдания — хаваете без разбора и перерабатываете на колбасу. Вы — глубоко развращенный человек, вы развращены своим творчеством, и ни одно человеческое слово до вас не доходит. Вы мутант!

Зачем он оскорбил этого неплохого писателя, Егор не знал. Он и сам отчаялся. Он владел редким материалом и чудовищным опытом, но даже писатель ему не верил, значит, не поверит никто и никогда. Значит, Егор напрасно копил этот опыт, напрасно мучился все эти долгие годы. У него нет средств доставки, ему не донести свой опыт до человечества. Никто не ужаснется, не содрогнется. Зло не будет наказано, негодяи не получат по заслугам, и в мире ничто не изменится, тут мало доброй воли, а словам люди давно разучились доверять. Тут нужен подвиг. Но какой?

Некоторое время он всерьез обдумывал всякие изощренные способы самоубийства.

Что было написано в той рукописи, Варька не знала, но я думаю, что она (рукопись) не отличалась особыми художественными достоинствами, и даже сомневаюсь, что материал, подобранный Георгием, поражал оригинальностью. Другое дело, что любая наша реальность, если к ней честно подойти, содержит в себе столько умопомрачительных фактов, злодеяний, чудес и беззаконий, что безумные эти сюжеты выразить на бумаге по плечу разве что гению. И совсем безразлично, какую сферу человеческой деятельности вы будете анализировать: детсад или атомный центр, фабрику-прачечную или полигон, колхоз, хлебопекарню, мясокомбинат, киностудию, — везде царит душераздирающий произвол и бушуют конфликты и страсти поистине кафкианские.

По-моему, Варькин суженый был малость шибанутым, но он не был сумасшедшим. Безумие, которое им владело, мне, как пишущему человеку, весьма близко и понятно. Я и сама почти десять лет страдаю по аналогичным причинам. Тяжелый и ядовитый груз информации, который мы взвалили на плечи, нам не по силам. Надо срочно скинуть или донести его до потребителя, собеседника или читателя. Но у нас нет средств доставки: любые традиционные формы трещат и рассыпаются под его тяжестью, давят и сводят с ума своего владельца. Такого же рода безумие преследует в нашей стране всех одаренных людей в любой сфере творчества.

Егор кукарекал потому, что отчаялся доказать миру свою правду. Мир не был готов воспринять ее, и тщетны были все доказательства. С одинаковым успехом он мог хрюкать или лаять, но он кукарекал.

На этот раз его лечили более основательно и влепили диагноз-приговор: шизофрения.

— Эти ублюдки вообще человеческого языка не понимают, — говорил он. — Они сами шизики, к тому же все работают на ГБ. У нас вся психиатрия работает на них. Новый способ борьбы с диссидентами.

Чтобы как-то себя развлечь и утешить, Егор решился на рискованный эксперимент. Он надумал открыться первому же психиатру, который его спросит, почему он кукарекает. Но даже такого прямого вопроса он не дождался: психиатров интересовало что угодно, только не причина странного поведения.

Там же, в психушке, Егор облюбовал себе несколько хилых диссидентов. Они были как растения, выросшие без света, — чахлые, бледные и вялые. Егор отдавал им свои таблетки, они глотали их пачками и балдели. Один был художник-абстракционист и рисовал только медуз, другой писал стихи и страдал манией величия, третий — просто алкаш. Они были чудовищные депрессанты. Егор читал им свою рукопись, они хохотали. Он не стал выяснять с ними отношений: что возьмешь с этих дистрофиков! Их уже так залечили, что они порой забывали даже собственные имена.

Вскоре рукопись у Егора отобрали. Он не расстраивался, он даже испытал некоторое облегчение. Больше того, к моменту изъятия он уже почти ненавидел ее. Было что-то недостойное в том, что он пытается навязать ее людям, которые не очень-то в ней нуждаются. Кроме того, психиатрам, наверное, все-таки удалось его малость «подлечить», потому что энергия его куда-то вдруг испарилась… Состояние возбуждения вдруг сменилось тупой апатией. Ему стало все безразлично. Теперь он с удовольствием занимался только своими рыбками.

Наверное, рукопись дошла куда надо, потому что его больше не назначали на руководящие посты. Определили небольшую пенсию и забыли. Егора это вполне устраивало, всю жизнь он только и мечтал, чтобы его оставили в покое. Теперь он добился своего. Имел пенсию, которая давала ему право не работать, имел побочный заработок на рыбках, дом с приусадебным участком, который огородил колючей проволокой, засадил картошкой и развел пчел. В город он почти не ездил, разве что на рынок с рыбками. Беспокоило его только здоровье. Почему-то вдруг он стал очень слезливым и плакал теперь по малейшему поводу, а то и вовсе без повода. Может быть, сказывались долгие годы нервного перенапряжения, а может быть, этим ублюдкам в больнице все-таки удалось его покалечить.