— Зиусхан, нана!.. Так тебе хочется помочь.

Она чуть не испуганно отпрянула, потом словно о чем-то задумалась и очень серьёзно, как бы даже с особым значением сказала:

— Спасибо тебе. Я видела, как утром ты бегаешь у костюме с полоской: тебе пока можно.

Конечно, я удивился:

— Это должен говорить только здоровый человек, нана?

— А как же! — сказала она убежденно. — Некрепкий может и совсем заболеть. Если он не как у нашего парня в руках, что с гармонистом Алием приезжал. Если он — не трещотка…

Спасибо доброй аульской женщине: русского писателя с немалым и тогда уже стажем учила бережному и честному отношению к слову.

И не только, не только: тогда мне впервые стала приоткрываться некая общая для всех языков и наречий тайна. Может быть, впервые я невольно задумался о мере ответственности и за сказанное слово, и — за написанное. К стыду своему, только потом уже пришлось прочитать у Даля, что «с языком шутить нельзя, словесная речь человека — это видимая, осязаемая связь между душой и телом.»

Не об этом ли, естественно в иной форме, в недавнем своем обращении о русском языке напомнил нам Владимир Владимирович Путин?

Всем нам давно уже было ясно, что с речью нашей — беда. На улице — уши затыкай. Перед телевизором — ещё и зажмурься. Но вот оно сказано для нас: президентское «хорошее слово».

Может, лиха беда — начало?

Ведь само собой, что «вначале было Слово…»

А там, глядишь, дождёмся и этого: что скажет он нам всё-таки адыгское «зиусхан».[5]

Возьмёт, наконец-таки, на себя нашу боль.

Много её у нас у всех накопилось, и чрезвычайно тяжела будет ноша.

Но Президент ещё молод и здоров. «У костюме с полоской» не только по утрам бегает, но вон как на горных лыжах несётся с таких крутых склонов!

Ему пока — можно.

Только дал бы Господь: не с горы, а — в гору.

Пусть для начала медленно, с тяжким трудом, почти с нечеловеческим напряжением.

Но тут уж дело такое — коли взялся за государственный гуж.

НА ПРИЕМЕ У СТАЛИНА

В не столь давнее время у записных остряков имелся целый цикл баек о министре угольной промышленности Засядько, который в тяжелейшей этой отрасли налаживал дела в трудные послевоенные годы.

Начнём с обеда у Сталина: вождь пригласил за стол подающего большие надежды горняка, чтобы поближе с ним познакомиться. Сам попивал своё любимое вино «киндзмараули», а гостя потчевал дорогим коньяком. Когда тот опорожнил вторую бутылку, Сталин велел принести третью, но тут наш подающий надежды, наконец, спохватился:

— Нет-нет: Засядько норму знает!

Вскорости после этого обеда, для горняка столь знаменательного, Сталину подали список претендентов, могущих возглавить министерство, а чтобы вождю было легче в нем ориентироваться, три из десятка фамилий были подчеркнуты.

Засядько среди этих трех не было, и Сталин не без нарочитого удивления спросил: мол, почему это?

— Есть за ним одна слабость, — начали деликатно объяснять вождю. — Неравнодушен к спиртному…

Но Сталин — конечно же, вынув изо рта знаменитую свою трубку, — со значением в голосе произнес:

— Засядько норму знает!

Но что касается так называемой ненормативной лексики, тут у нового министра не было удержу. Под тяжестью печально известных «девяти этажей» перед Засядько гнул головы сильный пол и навзрыд плакал слабый. Во время отраслевых селекторных совещаний отборная ругань неслась из конца в конец по всей одной шестой части света: от Украины до Сахалина.

Но однажды Засядько пригласили к Сталину. В приемной, где кроме них никого больше не было, неизменный секретарь Сталина, Поскребышев указал на кресло и как бы между прочим сказал:

— Потерпите, я пока выйду.

И зазвучал из усилителей записанный на магнитофонную ленту громкий крутой мат министра.

Длился он пятнадцать минут.

Потом раздался тихий, тоже записанный на пленку, голос вождя:

— Ви свободны, товарищ Засядько!

Тут же в приемную вошел Поскребышев, буднично сказал:

— Приём окончен.

А?!..

Не станем дразнить гусей, не будем давать основание говорить, что и тут, мол, нам «не хватает Сталина», — мы совсем о другом.

О нашей речи. О слове.

Что оно тогда значило? Что — теперь?

И что оно для человека вообще значит, слово.

Принято считать, что черная брань, которая якобы «на вороту не виснет», особенно пышно расцвела в годы крайнего напряжения всех и вся — как раз в военные и послевоенные годы. Во всяком случае сам я тоже долго считал, что старшие мои, прошедшие фронт коллеги, собратья по перу и устному слову, оттого-то крепких выражений и не стесняются, что в своё время «хватили всякого».

Но так ли это? Не совсем так? Или — совсем не так?

Сегодняшние размышления о языке невольно заставили меня вернуться и к своим текстам, и к своим героям, и к дорогим сердцу людям, оставившим по себе светлую память.

Вот страничка из моей повести «Я — не Гавриил Попов»: «Дедушка Гаврюша, Гавриил Павлович, был добрейший, деликатнейший человек, не сказавший при мне ни одного грубого слова, и однажды я спросил его: „Но ведь когда-то вам приходилось материться, отец?.. Что ж вы? За всю войну…“

Он не дал мне договорить:

— Был один случай, был!

— Один? — спросил я с подчеркнутым недоверием.

— Но зато это сильно помогло! — сказал он очень горячо. — Я потом даже думал иногда: может, потому-то… дурное слово… и оказалось такое крепкое, что я вложил в него все, ты понимаешь?.. Другие по делу и без дела матерятся всю жизнь… некоторые вон чуть не всякую минуту — слышать бывает тошно. А я только один раз, но зато так дал!

Я, конечно, подтрунивал над ним:

— И что же это за случай был, когда вы, папа, так дали?

— Это в сорок втором, — стал он рассказывать. — Самые плохие дела на фронте. А мы через тайгу в Забайкалье везем глинозем для алюминиевого завода… Завод может стать. Ты понимаешь? Алюминий! Тогда говорили: это — крылья сталинских соколов, алюминий. А я — начальник колонны. Меня предупредили: не прибудет груз в срок — под расстрел. Тогда не чикались!.. А дочкам моим тогда: одной четыре годика, другой — три… И вот засел передний ЗИС, и нечем вытащить, ты понимаешь, — передний. Все водители повылазили — подтолкнуть. Бились-бились, нет — и всё. Только садится ещё крепче. Был бы легче груз, а то — глинозем. И под колесами глина. Клей!.. Схватила намертво. Солдатики уже устали, всё: нету сил!.. Давно не евши и не пивши. Прошу их: родные, последний раз!.. И вот, ты знаешь… я сиротой рос. Мамы своей не помнил. И во сне даже ни разу не видел. А тут она появляется как живая, и я понимаю: это она, мама!.. И говорит мне ясно-ясно: не стесняйся, сынок!.. Надо тебе — закричи. Да так настойчиво. Взялись опять, но никто уже и не верит: машина даже не качнется… И тут я уловил тот момент, когда все напряглись, и заорал страшным голосом — никогда я раньше так не кричал… ни до, ни после: „Па-шла-а!“ Ну, и это — дурное слово вслед. Заорал тоже. Такая-сякая, мол, машина. Пошла — туда её! И, ты знаешь, как они навалились, солдатики?! А ведь уже надежды не было: всё!.. И вдруг — вынесли. И правда что — на плечах. А я заплакал. И от радости за все, и оттого, что мама, которой я раньше никогда не видал, тут вдруг пришла и помогла мне. Да интересно как: закричать разрешила. Даже как будто подсказала — да так настойчиво! Мама… ну, как живая. Так поглядела на меня, как будто улыбнулась и подбодрила: мол, дочки маленькие ждут, Валюша и Любочка… Не стесняйся!

Милый дедушка наш Гавриил Павлович! Верный ленинец. Атеист… Простота народная. И — чистота.

Потому-то и явилась к нему тогда в тайге, и подсказала, и разрешила все это женщина, которую совершенно справедливо он посчитал родной матерью… Скольких по простоте душевной заблудших, так и не успевших ничего понять в адской суете, но добрым сердцем заслужившим милости Её, спасала Она, страдая душой и горько печалясь о них, переставших ждать сердечного слова и давно уже привыкших помогать себе грубым…»