— Ох, как кстати! — радовался Собесский. — Погода на нашей стороне, панове! Теперь пусть заговорит наша кавалерия! Всем ждать сигнала к атаке. Нужно сегодня начать и сегодня же закончить с этими басурманами! Какой сегодня день?

— Уже одиннадцатое ноября, — отвечал Яблоновский.

— Это день нашей победы! — улыбнулся ему Собесский.

Пушки открыли по лагерю огонь. Турки отвечали встречным. Порой их залпы перекрывали грохот пушек Контского, но польская артиллерия била точнее и эффективней. От разрывных каленых ядер земля турецких валов вздыбивалась столбом, в стороны летели куски от шанцев… Треск барабанов и гул труб возвестили об атаке. Пехота и спешенные драгуны ровными рядами пошли вперед. Черными яблоками замелькали в воздухе гранаты, летящие в сторону табора. Грохот взрывов, непрекращающиеся залпы мушкетов с обеих сторон, крики людей и ржанье коней, бой барабанов, визг дудок и метель — все это слилось в единую ужасную какофонию ожесточенного боя.

Собесский сквозь вой ветра и грохот битвы стал кричать Яблоновскому, чтобы тот раньше времени не выводил свою гусарию. Русский воевода его эмоциональные взмахи руками понял как сигнал к атаке и крикнул своим гусарам:

— Атакуй!

Панцирные русины и поляки одним синхронным движением опустили длинные копья к конским головам, украшенным богатыми сбруями. Тяжелая конница дернулась, пошла вперед. Вначале рысью, затем перешли на галоп, гремя сталью, шумя воющими на ветру крыльями…

— Атакуй! Руби! — крикнул Кмитич, и его лютичи также сорвались с места.

— Куда, черти! Куда! — кричал Собесский, собиравшийся отдать приказ об атаке намного позже, но гетман уже не контролировал ровным счетом ничего. Бой катился как пущенная с крутого откоса телега.

Собесский пытался что-то рассмотреть в подзорную трубу, но видел лишь снежную метель, дым и блестящие шлемы гусар, их колыхающиеся у седельной луки крылья…

— Холера ясна! — выругался Собесский, сам вскакивая в седло и пришпоривая коня.

— Постойте, пан гетман! Куда же вы! — перепугались адъютанты Собесского, но уже поздно. Сам коронный гетман гнал коня в сторону грохочущего и дымящегося табора.

Навстречу гусарам Яблоновского дыхнул белый туман порохового дыма. Панцирные товарищи стали падать с коней, падали и сами кони… На них тут же налетели конные янычары с оскаленными лицами, готовые умереть, но не пропустить врага, закованные в железо не менее гусар, с круглыми щитами в руках, с щитками на мордах коней.

— Вот черти! — вскричал Кмитич и взмахнул саблей своей сотне гусар-лютичей.

— Наперад, хлопцы!

Гусар лютич

Литвины бросились в ворота, поддержать русин и поляков. Их серые волчьи шкуры за спинами развевались, словно волки летели по ветру… Лютичи также столкнулись с яростным строем конных турок, орущих «Алла! Алла!». Кмитич бесстрашно бросился в самую гущу врагов, рубя и коля своей карабелой так умело и быстро, что казалось, князь оршанский выписывает облако в воздухе вокруг себя, войти в которое невозможно, чтобы не лишиться руки или самой головы. Чтобы видеть весь бой перед собой, он то и дело пропускал вперед себя своих панцирных товарищей, всматривался, где дела идут наиболее туго, и бросался именно туда, очертя голову, в буквальном смысле, сверкающей в лучах восходящего солнца саблей. Всего минута, и контратака турецкой тяжелой конницы была полностью смята. Однако вперед вновь выбежали янычары, вновь выбрасывали перед собой длинные стволы мушкетов, гремели их выстрелы…

— Руби!

Мушкеты турок не остановили атаки, а лишь выкосили первый ряд гусар. Панцирная конница, как во всяком бою всадников против пехотинцев, упустила разбегающихся пеших янычар. Группа человек в двадцать шустрых турок вновь собралась, выставив дула своих пищалей-тюфяков. Янычары вновь дали залп. Несколько гусар тяжело вывалились из седел, один сраженный конь упал вместе с седоком, откатившимся прямо под ноги турок. Его тут же проткнула пара сабель… Кмитич, пришпорив коня пятками, поскакал к стреляющим туркам, пригнулся от просвистевшей прямо над шлемом пули, подскочил, рубанул янычара в белом колпаке промеж глаз… Корпусом разгоряченного коня Кмитич напрыгнул на остальных, рубя направо и налево так быстро, что Яблоновский не то из зависти, не то от восхищения качал головой, лишь повторяя:

— Барзо, ой, барзо!

Кмитич чертил саблей замысловатые силуэты в воздухе, причем так мастерски, что один такой крученый взмах срубал наповал турка. Янычары бросились от него врассыпную. Кто-то выстрелил в Кмитича из тюфяка. Пуля, выбив искры из кирасы полковника, ушла рикошетом в сторону. Кмитич словно и не заметил этого, рубил, колол, бил копытами коня… Еще одна пуля глухо стукнула его по кирасе. Дзинь! — пуля прошла по щитку локтя. Цок! Что-то сильно ударило в шлем. В глазах потемнело, расплылось… Ворота в табор и все вокруг них теперь было полностью завалено грудой тел, но проход в сам лагерь освободился.

— Руби! — взревел обрадованный хор голосов панцирных товарищей, устремившихся вглубь лагеря блестящим потоком кирас и шлемов. За ними бежали жмайтские пехотинцы и драгуны с мушкетонами навскидку, толкаясь в узких проходах, казаки с молодецким свистом, неся над головами православные хоругви желто-голубых цветов…

Собесский с ужасом оглядывался по сторонам. Он видел, как ожесточенно сопротивляются турки, не желая ни попадать в плен, ни отступать, как храбро рубят саблями янычары, не щадя собственной жизни… Он видел, как падают то тут, то там его сраженные драгуны, пехотинцы, жмайтские и польские мушкетеры, литвинские гусары и солдаты, как падают солдаты из наемных полков, как выкашивают пулями из тюфяков панцирных кавалеристов, как вываливается из седла чуть ли не пополам от плеча разрубленный молдаванин, как катится отрубленная голова казака, окрашивая мерзлую покрытую мелким снегом землю кровью… С побелевшим лицом Собесский кричал сигнальщикам, чтобы трубили отход. Но его широко открытый рот издавал лишь какие-то хрипы, а барабаны и трубы давали сигнал общей атаки. Все шло само собой и без ведома главнокомандующего. Куда-то летели железные всадники, бликами проносясь мимо глаз коронного гетмана, бил в щеки мелкий снег, ветер трепал его медового цвета волосы на непокрытой голове…

— Матка Боска! — прокричал наконец-то открытый рот гетмана, и Собесский без чувств упал на шею коня…

Глава 28 Лавры и венки

Кажется, ворожба Кмитича подействовала не только на погоду, но и на людей, на ток самого времени и событий всего дня. Битва превратилась в хаос, когда не ясно, кто куда бежит и зачем. Хотя общий поток этого хаоса стал постепенно вырисовываться: посполитое войско бежало в лагерь, кроша все на своем пути, турецкое бежало прочь… Лес посполитых знамен вплыл в турецкий табор — теперь над шатрами развевались желто-синие с белым орлом хоругви русин, красные с белым орлом — поляков, бело-красно-белые с Погоней стяги литвин, красные с черным медведем вымпела жмайтов… Янычары, спаги, ямаки, тюфенкчи, смятые и разгромленные, обратились в бегство к противоположной стороне лагеря, туда, где над пропастью высился крутой заросший холм. Обезумевшие от холода и боя турки бросались прямо в эту пропасть, не то ослепленные страхом, не то не желавшие сдаваться в плен неверным. Преградить путь этим несчастным пытался стражник коронный пан Бидзинский.

— Стойте! Глупцы, стойте! — кричал Бидзинский туркам, отважно бросаясь обезумевшей толпе навстречу… Но храбрый поляк со своими людьми был смят и низвергнут этой потерявшей рассудок толпой в пропасть, со дна которой доносились жуткие стоны аж до самого вечера…

Станислав Яблоновский

Другие же турки, бежав через Днестр, обрушили под своей тяжестью поврежденный ядрами мост, и, оказавшись в морозной воде реки, многие утонули… И еще восемь тысяч изрубленных саблями и поколотых пиками янычар осталось лежать вокруг шатров Гусейна-паши. Остались лежать и предводитель янычар Яниш-паша, и верный соратник Гусейна Кайя, проткнутый гусарскими карабелами… Из более чем тридцатитысячной армии турок спаслось лишь пару тысяч и сам Гусейн, но спасся лишь для того, чтобы разгневанный позорным поражением султан накинул ему на шею шелковую удавку… И до пяти тысяч полегло посполитых солдат. Пробили пулями грудь Мотовиле, зарубили Мушальского…