110
М. Н. Ермолова (1853–1928) — актриса Малого театра.
111
Воспоминания Зинаиды Николаевны Барютиной о человеке, с которым ее столкнула судьба в 1918 г., воссоздают атмосферу религиозной жизни, точнее, напряженного духовного поиска некоторой части молодежи того времени; поиска, о котором мы до сих пор очень мало знаем, но без которого картина столичной послереволюционной жизни представляется неполной. Уж очень напряженно и ярко эти люди жили, уж очень сильно выбивались из общего жизненного потока, уж очень искренним и бескорыстным было их устремление к истине. Валерия Дмитриевна часто повторяла: «Зина — единственная женщина, которая меня понимала», а в дни ее тяжелой болезни сказала: «Если Зиночка умрет, моя жизнь на земле будет кончена».
Уже после кончины З. Н. Валерия Дмитриевна узнала, что в конце 60-х или начале 70-х гг. З. Н. ездила в Латвию и каким-то образом пыталась найти могилу Оскара Звайгзне или узнать что-то о нем.
«Об Оскаре Звайгзне (верю, что он послан был мне от Бога). Это было еще в 1918 году, когда я только что закончила Высшие курсы, до существования братства о. Романа, в которое я вошла уже подготовленной примерно в 1921 году, а в 1918 году я еще только что закончила свою учебу, но душа моя жаждала пищи духовной. Воспоминания. Написаны в 1920 году.
Было это весной 1918 года. Была я близ дома своего на Мещанской у адвентистов; собрание кончилось, все разошлись за исключением некоторых заговорившихся. Заговорилась и я с руководителем собрания Львовым. Помню, на душе у меня было особенно тоскливо от большого неудовлетворения всем, что я видела здесь, было грустно, что совсем не понимает меня Львов, непонятный мне в своем самодовольстве, а говорила я, кажется, о силе благодати Христовой, покрывающей, и превышающей, и исполняющей всякий закон, которым адвентисты надеялись быть живы. Не понимал меня и подошедший сын Львова, я обернулась — и вот чьи-то внимательные, полные света глаза как бы насквозь всю осветили меня. Вздрогнуло мое сердце, почуяв светлую притягательную силу, и его я хотела успокоить: „Ну, что могло поразить меня: какой-то, наверное, мужичок, в солдатской шинели, в больших сапогах, нескладный“. Правда, необычен был взгляд его, как бы проникший свободно во внутреннее мое. Но какое мне дело до других! — уныло пошла я домой. Был темный вечер. И вдруг сзади меня догоняющие меня шаги и голос, внутренний, горящий: „А вы веруете в Бога?“ Мгновенно напрягаюсь в себя, как бы правдивее ответить и говорю: „Я ищу Бога“ (мы с детства воспитаны были в близости церкви, но все же тогда мне не хватало многого личного знания).
Долго бродили мы по мокрым и грязным улицам, как-то чудесным образом сроднившиеся друг с другом. Разговор был бессвязен, беспорядочен, заметила я, что этот новый человек плохо говорил по-русски. Узнала я, что он латыш, с германской войны, был на фронте, а теперь весь полк перешел на службу к Советской власти. Родина его разорена. Где мать и жива ли она — он не знает, но ничто не волнует его, лишь только одно, что, уезжая на фронт еще в 1915 году, оставил он свою мать колеблющейся в вере, как морские волны. Был он единственный сын у матери, не кончил последнего курса Коммерческого училища по недостатку средств, служил и учился на курсах. Было ему, на мой взгляд, лет 20–25. Говорил он по-русски плоховато и как-то таинственно и значительно, начинал и не кончал, как бы хотел сказать и не мог. Видела я ясно, что это не был просто религиозный и сильно верующий человек, а какой-то необычайный, совершенно новый для меня, от него лилась радость и внутренний свет.
Темным вечером долго ходили мы и, простившись, решили на другой день встретиться на собрании у евангелистов, куда я впервые собиралась и ему дала адрес…
Придя домой, я сказала маме и сестрам, что познакомилась со святым человеком.
Весну, лето и часть зимы провели мы вместе, встречаясь часто на собраниях у евангелистов, которые мне были по душе своей простотой и верой, часто подолгу сидели или у нас, или на бульваре, вместе гуляли, разговаривали и молчали — и все это время было для меня сплошным праздником, и с тех пор до нынешнего дня благодарю я милостивого Бога, даровавшего мне радость видеть раба Своего…
Звали его Оскар Звайгзне, что значит Звезда. В детстве его мать видела сон, что держит на руках ангела.
В первый свой приход к нам Оскар испугал моих домашних. „Веруете ли вы в Бога?“ — как-то сразу и прямо спросил он маму, и когда та смутилась, сказал: „А вот я не верую, — и смеялся и был весь как бы в блеске радости, — я не верую в Бога, потому что я знаю Его“.
Я не знаю, принадлежал ли Оскар к какой-нибудь видимой церкви, все, что я знаю о нем, он сам мне сказал, и больше я ничего не знаю. Бывал он и у адвентистов, и у евангелистов, и в Армии спасения, и в православной церкви, видимо, когда-то бывал, так как рассказывал с сожалением, что у нас мало проповедуют Слово Божие, но в православной церкви все правильно. Если бы был он сейчас в Москве, то вместе ходили бы мы в храм св. Алексия в Глинищевском переулке, где было наше братство. И ко всем относился беспристрастно. Говорил мне: „Нигде не спасется человек — ни у евангелистов, ни у адвентистов, ни в нашей церкви, хотя и называется она православной, только во Христе“.
Часто видела его взволнованным тем, что адвентисты не понимают: христианин находится в свободе.
Сам он, чтобы показать это, даже курил иногда, когда предлагал ему мой брат.
Когда мы шли с собрания, сказал про молитву Господню „И не введи нас во искушение“: „Значит, Бог вводит во искушение?“ Я остановилась, пораженная, и сказала: „Этого не может быть!“ Посмотрел тем необычайным взором, переполненным любовью и грустью, и сказал тихо: „Близки вы к Господу“.
Однажды Оскар обратил мое внимание на текст, где Христос говорит, что и других овец надлежит спасти ему. Я сказала, что Господь, наверное, говорил о других народах. Посмотрел на меня внимательно и сказал: „Да, а может быть, о других планетах“.
Когда мы сидели на бульваре, уже стемнело, и показались звезды, спросил меня: „Как вы думаете, как Господь держит звезды — Сам?“ Я сказала, что не знаю. Он сказал: „Нет, не сам, — и потом, замявшись, прибавил, — а как бы крылами Своими“.
Сейчас при переписке этих строк ярко вспомнился его взволнованный голос с ударением на первом слоге: большевики, меньшевики!
Вечером на бульваре, когда я говорила, что, возможно, уеду на дачу, он жалел, сказал: „Вот я прямо открываю вам: я полюбил вас как сестру и даже больше“.
Никогда не забуду его глаз: иногда не он, а сама Божья любовь смотрела через них на меня».
112
Дневник 3 декабря 1952 г.
113
Дневник 7 июля 1940 г.
114
Ср.: «Отрешиться от всего домашнего и уйти странствовать вполне соответствует постригу, и, вероятно, это толстовское „отрекусь и начну новую жизнь“ происходит тоже оттуда». Дневник 13 марта 1941 г. (Примеч. В. Д. Пришвиной.)
115
Дневник 23 января 1934 г.
116
Дневник 7 ноября 1941 г.
117
Дневник 31 октября 1940 г.
118
Берн-Джонс (Burn-Jones) Эдвард Коли (1833–1898) — английский живописец, принадлежал к младшему поколению прерафаэлистов; «Кафетуа и нищенка» (1880–1884) рассматривается в ряду его композиций на религиозные и легендарные сюжеты, которые отличает стилизация в духе итальянской живописи XV в.
Ср.: «Когда влюбился в нищую король / Кафетуа» — строка из трагедии В. Шекспира «Ромео и Джульетта» (акт II, сцена 1), уводящая к сюжету старинной баллады о короле, женившемся на нищенке и прожившем с нею в любви долгую жизнь.