— И собрали?

— Собрал, господин инструктор, — Гусев совсем перевесился через стол, — можно сказать, повезло мне, когда я потерял сознание после той духовки, куда меня заперли. В то время мы уже жили отдельно, нас перевели в другой барак с отдельными боксами. И вот, является ко мне, как бы посочувствовать. Знаешь, говорит, погибнем мы здесь, замучают они нас, давай бежать! Я притворился, что во всем с ним согласен. «Куда, — спрашиваю, — в советскую зону?» А он: «В советскую нам нельзя: мы ведь недавно оттуда немца уворовали, давай бежать в Австралию или еще куда-нибудь». Я спрашиваю его: «А деньги?» А он: «Доберемся до какого-нибудь порта, наймемся матросами на пароход». Я обещал подумать и вот пришел доложить вам.

— Доложить надо было раньше! Но и сейчас не поздно… За Дымовым мы теперь проследим, не убежит. Бери бумагу, пиши все, что мне рассказал. И никому ни полслова! Об этом будут знать только те, кому положено.

Пока Гусев писал, примостившись на краешке стола, Домантович обдумывал, как ему спасти Дымова. О доносе на Дымова дежурный должен записать в рапорт, пришпилив к нему и гусевскую писанину. Тогда Дымову конец. Спрятать? Опасно! А что, если все же рискнуть? В случае раскрытия, сослаться на то, что не придал серьезного значения, счел злобной выходкой из зависти?

— У вас, кажется, были недоразумения с Дымовым?

— Очень давно: однажды спьяну подрались. Но на следующий день протрезвели и сразу помирились. Не думайте, я не от обиды.

— Хорошо, напишите об этом в заявлении.

«Несколько дней можно потянуть, — соображал тем временем Домантович, — если станут придираться, сошлюсь на эту драку и зависть. Они ссорились между собой, вот я и посчитал заявление обычной клеветой, потому решил сначала проверить. Да, да! Прикажу кому-нибудь из курсантов наблюдать за Дымовым. Вот и аргумент в мою пользу. Попадет, конечно, здорово, но как-нибудь выкручусь… Ну, а дальше? Как убрать Гусева? Ух, даже голова кругом пошла!»

Гусев кончил писать и протянул листок Домантовичу.

— Тут я все описал, господин инструктор, все, полностью.

— Хорошо, можете идти и помните, никому ни словечка!

— Могила, господин начальник! — Гусев попятился к двери и, словно уж, выскользнул из комнаты.

Позднее, во время обхода школы, Домантович приказал Дымову зайти в комнату дежурного.

— Позаботься только, чтоб тебя никто не видел, — предупредил он.

Дымов явился не скоро. Домантович вконец изнервничался, ожидая его.

— Раньше не мог, словно на грех… — начал оправдываться Дымов, но Домантович нетерпеливо осадил его.

— Читай! — сердито приказал он, протягивая написанное Гусевым.

Дымов с удивлением повертел в руках густо исписанный листок, повернул другой стороной, взглянул на подпись. Губы его искривила необычная для него растерянная улыбка. Но она исчезла, как только он прочитал первые строки. Теперь его губы плотнее сомкнулись, густые брови грозно сошлись на переносье. Закончив чтение, он продолжал глядеть на подпись, словно за ней вставал живой человек.

— Ну, что скажешь?

— Подлец! — глухо вырвалось сквозь стиснутые зубы.

— Теперь скрежещешь зубами! Эх ты, нашел кому довериться. Гусеву! Да за ним смрад на два квартала тянется.

— Я… мне ж его жаль стало, когда он, словно мешок с мукой, свалился на пол. Я к нему как к человеку пришел, чтоб спастись вместе!

— Хорошее спасение! Ничего лучше не мог придумать, как бежать в Австралию. На кенгуру ему захотелось полюбоваться! Идиот, трижды идиот! Ты что, забыл о тех двоих, что решили податься в Скандинавию? Обоих прошили пули агентов-ликвидаторов, которые рыщут повсюду, вылавливая таких «путешественников», как ты… тоже мне, новоявленный Миклухо-Маклай, Ливингстон несчастный!.. А теперь скажи, что мне делать с этой писаниной?.. Надеюсь, понимаешь, в какую беду ты вовлек и себя, и меня?

Дымов сидел согнувшись, зажав между коленями пальцы сцепленных рук.

— Невмоготу мне здесь, — простонал он. — Опротивело все, и сам я себе опротивел! С души воротит!

— Ты эти переживания и соболезнования оставь влюбленным. Давай лучше подумаем, как нам выпутаться?

— А как тут выпутаешься? — Дымов вытянулся и взглянул на Домантовича. — Если вы не дадите хода заявлению, этот подлец все равно кому-нибудь расскажет и будет еще хуже. Тогда погибну не только я, а и вы. Итак, все равно конец. Так или эдак. Ну, а вам…

— Обо мне не волнуйся. Сделаем так: заявление я на некоторое время спрячу. В случае чего, скажу, что поручил следить за тобой. Сучкову, например. Скажу, что счел написанное Гусевым клеветой, и поэтому решил сам все проверить. Гусеву заткну рот, скажу, что на днях его вызовет начальство. А тем временем, может, что и придумаю… Ты ж пока что…

Телефонный звонок прервал их разговор. Домантович снял трубку, кого-то выслушал, потом положил ее на рычаг.

— Сейчас сюда придет Шлитсен. Побыстрее убирайся да смотри не наскочи на него! Поговорим завтра.

Ночная тьма навалилась на Дымова, как огромная глыба земли. Лежа поверх одеяла, он ощущал сырость и даже ее терпкий запах. Так будет и тогда. Нет, не так. Душу его больше не будет терзать нестерпимая тоска о прошлом. И вообще ничего не будет. Мир исчезнет навсегда, словно его никогда и не было. Странно! Выходит, жизнь — это видения, которые для каждого человека рано или поздно исчезают. Тогда какая разница, как скоро это произойдет? И каким путем? Нет, только не попасть в руки шлитсенам! Хватит! Поизмывались! А эта гнида, Гусев, будет жить… будет жить, хотя нет у него за душой ничего святого… Он не мечтает о родной стране, о ее просторах, о небе, где даже звезды светят иначе. Он готов продать все за копейку. Ну, а ты сам? Тебя завлекли обманом и глупыми обещаниями. Когда появился в концлагере этот паршивый власовец и стал агитировать, ты и уши развесил. Только бы из лагеря вырваться, а там… Вот твое глупое «там». Получив оружие, мог уложить несколько человек, прицелиться и попасть в самого Власова, но тебе, видите ли, захотелось еще пожить. За свою шкуру испугался!

Дымов знает — эти раздумья ни к чему: он загнан в тупик. Опять же по собственной глупости. Но они промахнулись: выход есть. Вот он зажат в кулаке, теперь Дымов сам себе господин! Не подвластный ни Думбрайту, ни Шлитсену — и вообще никому.

Он садится, прислушивается к неясным ночным звукам, к тихому шелесту дождевых капель, стекающих по стене. Боже, неужели исчезнет и это?

Желание жить охватывает его с бешеной силой. Он вскакивает, опускает руку с ампулой в карман. Теперь он знает, что делать. Может, эта мысль зрела в нем подсознательно. А возможно, сама судьба толкнула его руку к коробке с ампулами, когда он работал в лаборатории.

Тьма в комнате, хоть глаз выколи. Дымов, стоя, ногой нащупывает мягкие туфли. Подносит к глазам кисть руки, всматривается в циферблат часов. Стрелки и цифры тускло поблескивают, но он никак не может отличить часовую от минутной, и только длинная секундная напоминает о движении времени. Да, да, время уходит… Надо идти!

Он осторожно приоткрыл дверь. Тихо. Сделал первый шаг, второй. В конце слабо освещенного коридора остановился перед боксом номер 24, прислушался: оттуда доносились равномерные вздохи с присвистом.

Дымов вошел в комнату, закрыл дверь и остановился. Подождал, пока глаза привыкнут к темноте. Подошел к кровати. Гусев спал на спине, высоко закинув голову. На бледном пятне лица — полуоткрытый рот. «Неужели я сделаю это?» — ужаснулся Дымов. Но рука действует, словно не управляемая его волей: сама прижимает к зубам ампулу, потом поджимает отвисшую нижнюю челюсть.

На следующий день, утром, Домантович подал рапорт, где значилось, что курсант Гусев покончил жизнь самоубийством, раскусив ампулу с цианистым калием.

Днем, встретив Дымова во дворе, Домантович спросил, кивнув в сторону барака:

— Твоя работа?

— Он же сам накинул мне на шею петлю… Оставалось только затянуть…

— Я же обещал, придумали бы что-нибудь…