— Так что, Фред, помни: болтовня — это наш враг…

— И вино тоже, — насмешливо сказал Григорий, доверху наполняя коньяком бокал Больмана.

— И вино… Но с этим я справлюсь. — Он уставился глазами в бокал и долго смотрел на него. — Вино постоянно циркулирует в моих жилах и идет мне на пользу… Я бодр и здоров… Но когда меня укусит, например, комар, то, напившись моей крови, сразу же рухнет пьяный… Ты, Фред, не думай, что я всегда так пил. Когда-то я был мечтательным юношей, даже хотел стать поэтом… К сожалению, не мы определяем свою судьбу, а она бросает нас, куда ей вздумается. Так вот, Бахуса я избрал своим богом там, на Востоке — он согревал меня в заснеженных степях, спасал от русского мороза. Ох, и натерпелся же я страха в тех сугробах! Казалось, мы никогда не вернемся оттуда. Вот там-то я впервые и подумал о дневниках. Записываю только главное. Последнюю запись сделал вчера и, если не вернусь…

Григорий насторожился. Но Больман вдруг замолчал, уставившись мутным взглядом в одну точку.

— Что-то серьезное? — осторожно спросил Григорий.

— Серьезное… Но об этом говорить нельзя. Даже нам с тобой. Нельзя, нельзя! — с пьяным упрямством повторял Больман.

Его уже развезло. Он ерзал на стуле, опирался локтями на заставленный закусками стол, пытаясь найти удобное положение. Галстук съехал набок, расстегнутый воротничок рубашки открывал заросшую шею, бледное лицо покрылось красными пятнами, прядь волос прилипла к вспотевшему лбу. Все это вызвало у Григория отвращение.

— И все же мне кажется, что вести дневник неосторожно. Ты накличешь на себя беду. Представь на минутку, что он попадет в руки заинтересованного лица… — сказал Григорий, стараясь направить разговор в нужное ему русло.

— Не считай меня дураком. Черта лысого он попадет к кому-нибудь… От того, что выходит из-под моей пишущей машинки, остается только ма-а-ленький след. Вот такой… — Он сомкнул пальцы щепоткой, но пошатнулся на стуле, один палец соскользнул, и получилось что-то вроде дули. — Все прочее рассыпается в прах. Да и кто заглянет в мою берлогу? Ведь я умер… — Больман потянулся к бутылке и, расплескивая коньяк по скатерти, наполнил свой бокал.

«Что он несет? — думал Григорий… — «От написанного остается маленький след… прочее рассыпается в прах…» Пока ясно только одно: дневники он хранит дома. Но как понять остальное?.. Маленький след… Почему маленький?.. Кажется, догадался! Видимо, он фотографирует написанное, а рукопись сжигает. «Прочее рассыпается в прах…» Пленку легче спрятать. Значит, вероятнее всего, пленка… Какой же у него аппарат? Скорее всего, малогабаритный, чуть больше спичечного коробка… Видимо, «Истмен-Кодак».

— Да, Фред, я умер. Выпьем, черт возьми, за то, чтобы я спал спокойно!.. Ведь я мертв… После того, как русские потребовали выдать Больмана, меня пышно похоронили, даже с речами. Об этом писали газеты… Но, поставив на могиле крест, ни одна сволочь не проронила ни слезинки, хотя никто и не знал, что вместо Вернера Больмана в гробу лежит мешок с опилками… Чтоб их всех!.. Давай выпьем…

— Не хватит на сегодня?

Больман молча опорожнил бокал, икнул и достал из кармана пиджака, висевшего на стуле, платок. Из кармана что-то выпало и, звякнув, стукнулось об пол.

— Н-нет, не хватит. — Язык Больмана заплетался. — Не хватит… Нам дали два дня на отдых, значит, вот сейчас и нужно. И вообще, я теперь призрак, а у призрака нет этого… как его?.. Плоти… Призрак бесплотен, и сколько в него не лей, доверху не наполнишь…

— Когда ты вернешься? — спросил Григорий.

Но Больман снова оставил вопрос без ответа и нес всякую чушь.

— Я? Зепп — призрак, а бедняга Вернер Больман лежит на кладбище… Он умер, умер… А-а-а-ве Мари-и-и-и-я…

— Перестань!

Больман послушно замолчал. Некоторое время он бессмысленно смотрел перед собой, раскачиваясь на стуле, затем веки его начали слипаться, тело обмякло, и он упал грудью на стол, уткнувшись головой в тарелку.

«Кажется, я переборщил, спаивая его», — подумал Григорий. Он вышел в ванную, намочил полотенце и, вернувшись, вытер лицо Больмана. Тот только мычал в ответ. Взяв его под руки, Григорий перетащил тяжелое, как бревно, тело подвыпившего гостя в другой конец комнаты и, положив на диван, стал убирать со стола. Вдруг взгляд его упал на связку ключей, лежавшую возле стула, на котором сидел Больман. От кольца тянулась тонкая цепочка, конец которой терялся в верхнем кармане пиджака.

Григорий поднял ключи. На ладони у него лежали два больших ключа, видимо, от входной двери, и несколько маленьких, никелированных. Какие же замки запирают ими? Какие секреты хранят эти маленькие хранители тайн? Григорий, задумавшись, смотрел на блестящий металл. Затем перевел взгляд на его владельца. Тот спал, откинув голову на валик широкого дивана. Время от времени он громко икал, и тогда грудь и живот его судорожно вздрагивали, словно под ударами плети, а кадык поршнем ходил по жилистой шее, будто выталкивая из раскрытого рта глухие короткие звуки. В полутемной комнате этот раскрытый рот на бледном лице казался черной дырой, из которой стекала липкая слюна и спадала тягучим каплями на обивку дивана. Рука с набухшими венами свисала до самого пола.

«Сверхчеловек в своем истинном обличье. Без маски… Что ты задумал? Какую мерзость собираешься еще сотворить?..»

«Да и кто заглянет в мою берлогу», — вспомнились Григорию слова Больмана. «Наверное, я загляну, — подумал он, взвешивая на ладони ключи. — Может, твои дневники расскажут то, о чем ты молчишь. Только когда? Сейчас? — Он снова взглянул на Больмана. Теперь тот лежал лицом к спинке дивана, подвернув под себя руку, и стонал во сне. — Нет, сейчас нельзя… Хотя он и сильно выпил, но может проснуться и не найти ни меня, ни ключей. Черт его знает, нервный тип, все может быть. Нет, рисковать нельзя! Лучше завтра. Завтра вечером у них намечается выпивка. Он приглашал и меня».

Григорий вышел на кухню, достал с полки пачку свечей, — в городе часто бывали перебои с электричеством, — вынул из нее одну и растопил. Разминая комочек воска в руках, чтобы не застыл, он вернулся в комнату, вдавил в податливую массу бородки ключей, каждую — с обеих сторон, и, тщательно протерев, положил в карман пиджака Больмана.

Дом, где жил Больман, стоял на узкой длинной улице. Темные громады зданий, без единого освещенного окна, сжимали ее в крепких объятиях, и она как бы застыла в судорогах, образовав причудливый зигзаг. Желтые пятна редких фонарей танцевали в такт с порывами ветра, отбрасывая тусклый свет на тротуары, вымощенные плитами и отполированные множеством подошв, которые ежедневно шаркали по их квадратам. Запоздалые прохожие жались к стенам домов и, гонимые холодным ветром, спешили укрыться от непогоды за этими толстыми стенами. Улица, как губка, впитывала в себя поздних прохожих, и они терялись в ее многочисленных порах.

Григорий поглубже засунул руки в карманы пальто. Холодная сырость пронизывала до костей. Поднятый воротник и надвинутая на глаза шляпа, с полей которой ветер срывал капли воды, плохо защищали от колючих брызг дождя и снега. Дойдя до поворота, Григорий поставил ногу на ступеньку дома и поправил шнурок. Отсюда улицу было хорошо видно в обе стороны. Не заметив ничего подозрительного, он прошел дальше и, поднявшись на невысокое крыльцо, оказался перед массивной дверью. Пошарил в карманах, вынул связку ключей. Замок мягко щелкнул. Тяжелая дверь, когда-то застекленная, а теперь забитая фанерой, открылась с громким скрипом. Григорий замер. «Так можно весь дом переполошить!» Прислушался. Нет, ничего не слышно. Только ветер завывает на улице. Потянув дверь за ручку так, чтобы петли не скрипели, Григорий закрыл ее. Тщательно вытер ноги о тряпку. Теперь нужно преодолеть еще два пролета скрипучей деревянной лестницы. Держась ближе к стене — там меньше скрипели ступеньки, — Григорий медленно поднимался на второй этаж. Темнота и тишина. Поворот, за ним еще один лестничный пролет. Вот, наконец, и дверь квартиры Больмана. Опять недолгая возня с замком, и в нос ударил запах прокуренной, плохо проветренной квартиры. Луч фонарика осветил продолговатую прихожую, застеленную потертым ковром. Три двери притаились за тяжелыми портьерами. С противоположной стены, словно защищая эту обитель от незваного гостя, прямо на Григория уставились большие оленьи рога. Двери кабинета были закрыты, но ключ торчал в замке. Григорий повернул его и вошел в комнату. Пучок лучей, перебегая с предмета на предмет, выхватывал из темноты то диван, то стол, то поднимался по высоким, до потолка, стеллажам с книгами, то скользил по портретам усатых мужчин с бакенбардами а ля Гинденбург. Все это осталось от прежнего хозяина, новому обитателю принадлежали только куча разбросанных на диване журналов — их пестрые обложки казались неуместными в этой строгого вида комнате — и пишущая машинка последнего выпуска, сверкавшая никелем на письменном столе.