— У меня есть немного. — Несколько пенсов — небольшая цена за ее улыбку. Он присмотрелся к горке дешевых украшений. — Хотите пуговицу? — Он выбрал одну — отполированный до блеска кружок из бараньего рога — и приложил к рукаву ее серого балахона. Или куда там женщины их пришивают?

Она отдернула руку.

— Послушницам нельзя такое носить.

— Вы еще не послушница. — И никогда ею не станете.

— Если что и покупать, то для подношения Блаженной Ларине.

— Если что и покупать, то для себя, — огрызнулся он. Болван. Будь вежлив.

— Думаете, мне можно?

Ее огромные глаза, обращенные на него, вновь видели в нем не Гаррена, а Спасителя. Но уже хорошо, что не Дьявола. Он решил этим воспользоваться.

— Не просто можно, а совершенно необходимо. В паломничество ходят еще и затем, чтобы познать разнообразие Божьего мира.

— Carpe diem?

— Именно.

Она улыбнулась, показав на щеках ямочки.

— Хорошо.

Он тоже невольно заулыбался — от радости, что развеял ее печаль. Пока он доставал деньги, чтобы заплатить за пуговицу, Доминика взяла его под локоть, и он с трудом поборол желание накрыть ладонью ее маленькую легкую кисть.

— Раз уж мы познаем разнообразие Божьего мира, тогда я хочу увидеть как можно больше, — сказала она. — Я обойду все-все палатки на ярмарке.

— Все до единой? — Он-то думал купить пуговицу и на этом закончить. Палатки бесконечными рядами окружали стены монастыря. Чем только здесь не торговали: мехами и специями, рыбой и жестяной посудой, одеждой, кожами, даже углем.

Не будет же она осматривать уголь.

— Паломники, — просипел из-за соседнего прилавка человек с крючковатым носом, — не желаете ли купить щепку от креста Христова?

Скорее занозу из твоей пятки, подумал Гаррен. Если собрать воедино тысячи щепок, которые под видом кусочков креста Христова продавали наивным паломникам отсюда и до Святой земли, можно, наверное, построить собор.

Но она уже доверчиво склонилась над прилавком торговца реликвиями.

— Можно потрогать?

Гаррен вздохнул и положил пуговицу на место.

— Ну что, Иннокентий, — печально сказал он своему лохматому спутнику. — Пошли.

Перебегая от палатки к палатке, она восхищенно перебирала заморские шерстяные ткани, ворковала над ручными голубями в клетках, примеряла кожаные перчатки и нюхала корицу. Не пропустила и лавку угольщика, товар которого при смешении с живицей становился чернилами.

Без денег все эти вещи было одинаково бесценны, но когда она надела через голову золотую цепь, внутри него что-то оборвалось.

Чтобы купить такое украшение, пришлось бы продать Рукко.

Тяжелые звенья цепи легли в ложбинку меж ее вздымавшимися от волнения грудями. Она посматривала сквозь ресницы то на цепь, то на него, и в ее взгляде светилось врожденное кокетство женщины, не предназначенной стать монахиней.

Кокетка в теле девственницы. У него вырвался смешок.

Она тоже рассмеялась. Чудесные звуки смеха зародились в ее горле и, разгоняя тени в глазах, выплеснулись наружу так заливисто, что она еле устояла на ногах. Она прислонилась к нему, и он обнял ее за плечи. К его ребрам прижались мягкие, жаркие груди, а сердце забилось такими сильными толчками, что она не могла этого не почувствовать. Он плавно провел пальцами вдоль звеньев цепи, притворяясь, что оценивает мастерство ювелира, а сам изнывал от желания прикоснуться к ее грудям.

Изнывал от желания снова поцеловать ее. Остаться с нею наедине, как в ту ночь на болоте.

Заметив в его лице перемену, она отстранилась. Потом сняла украшение, отдала торговцу и повернулась к нему лицом. Пушистые, выгоревшие на солнце прядки, выбившись из косы, липли к ее шее. Озадаченные синие глаза задавали вопросы, на которые он не хотел отвечать.

— Не затем ли я была спасена?

Она имела в виду вовсе не цепь.

Он хотел бы ответить «да». Это «да» толкнет ее в его объятия. В его постель. Заставит ее капитулировать. Но он не хотел, чтобы она уступила святому или дьяволу. Он хотел, чтобы она сказала «да» ему, Гаррену. Испугавшись, что она прочтет на его лице правду, он отвернулся.

— Давайте еще походим, — сказал он.

Доверие и смятение боролись в ее глазах. Наконец она указала на палатку в самом конце торгового ряда.

— Смотрите, вон продают пергамент. Джиллиан дала мне монетку, чтобы я купила для нее один лист.

С облегчением он пошел за нею следом, незаметно поправляя под балахоном шоссы, туго облегавшие влажную выпуклость между ног.

— Зачем Джиллиан понадобился пергамент?

— Она попросила меня записать ее обращение к Блаженной Ларине.

— Надеюсь, она заплатит вам за труды.

Она склонила голову набок.

— А что, за это можно получать деньги?

А что, Уильям не заплатил вам? — хотелось спросить ему. Впрочем, Редингтоны и так оплачивали все расходы монастыря, от чернил до одежды.

— Да. В городах и при дворе клерки зарабатывают этим себе на жизнь.

— Не проходите мимо! — заголосил торговец. Демонстрируя щербатую улыбку, он извлек из стопки пергамента, которая лежала на дощечке у него на коленях, один лист. — Вот пергамент высочайшего качества. Привезен из Франкфурта, промыт в рейнской воде.

Она покачала головой.

— Покажите, пожалуйста, местный. Только новый, не использованный.

Она принялась торговаться, чтобы уложиться в сумму, полученную от Джиллиан, а он наблюдал, с каким благоговением ее пальчик водит по краю листа. Вот он, тот подарок, о котором она не осмелилась попросить. И как он сразу не догадался?

— Позвольте я куплю и вам тоже. Пилигримам пригодится ваш путеводитель.

Она опустила голову.

— Господь не хочет, чтобы я его писала.

— Почему вы сомневаетесь? Он же спас вас. — По крайней мере, так она полагала. О своем участии в этом деле он решил не напоминать.

— Меня. Но не мои записи.

— И потому вы решили все бросить? Невелика же, оказывается, ваша вера, Ника. — Гаррен прикусил язык. Даже если невелика, скоро он совсем ее изничтожит. Зачем ее подбадривать? Пусть расстанется с иллюзиями и примет тот факт, что в Библию не вдохнуть жизнь усилиями ее терпеливых пальцев.

Но видеть страдание на ее лице было выше его сил. Если письмо способно сделать ее счастливой, значит Спаситель от Божьего имени скажет, что она должна продолжать писать. Свои потери она может оплакать потом, когда он ее оставит и не будет принужден смотреть на ее слезы.

— Покажи, что у тебя есть, — сердито сказал Гаррен торговцу и был сполна вознагражден ее улыбкой.

Он выудил из стопки пергамента мягкий белоснежный лист.

— Вот этот, вроде бы, ничего.

Руками чище, чем у иных поваров, торговец выхватил у него лист.

— Осторожнее, сэр, не оставьте отпечатков. Но глаз у вас наметан. Этот пергамент поистине превосходен, — заговорил он, почуяв новую сделку. — Сделан цистерцианцами из кожи ягненка.

— И чересчур дорог для моих нужд, — сказала Доминика и достала из самого низа стопки лист, покрытый поблекшими буквами. — Лучше вот этот.

— Этот, конечно, не новый, но он хорошо очищен.

— Не так уж и хорошо. Можно с легкостью прочесть двадцать третий псалом и отрывок из Заповедей Блаженства.

Она вновь превратилась в девицу, которая не ведала сомнений, и Гаррен, улыбаясь, отошел в сторонку, чтобы не мешать ей торговаться. У торговца не было ни единого шанса.

— Мне придется самой отскоблить его перед тем, как использовать.

— Ну, возможно, я бы мог немного сбить цену…

Иннокентий, до сего момента мирно сидевший у ног Гаррена, вдруг заинтересовался драгоценными листами и принялся обнюхивать их своим мокрым носом. Когда он оперся лапами на дощечку, она накренилась, и высокая стопка пергамента поползла к краю.

— Смотрите за своим псом! — всполошился торговец.

Доминика, ахнув, подхватила пса на руки, а Гаррен еле успел подставить ладони и спасти пергамент от падения в грязь.

Немедленно отобрав у него свое сокровище, торговец принялся придирчиво осматривать листы, сдувая с них воображаемые пылинки.