Губернатор Нормандии, старый герцог де Лонгвилль, был человеком очень богатым, но весьма посредственным, все, кто мог, обманывали этого скупца, владевшего огромными землями в провинции. С парламентом у него были всякие отношения, но в целом не такие враждебные, как в Гиени или Провансе. В 1648 году, в тот момент, когда в Париже строили баррикады, ему почти удалось наладить отношения и с теми и с другими. Шумное и неудобное присутствие портового пролетариата и ткачей суконной фабрики заставляют выбирать мудрые решения.
Однако, присоединившись в январе 1649 года к Конти, находившемуся в оппозиции к двору, Лонгвилль отправился в Нормандию, чтобы попытаться поднять ее на бунт. Дворяне, близкие к нему, не проявили единодушного энтузиазма. Тогда герцог попытался «возбудить» Руан, где муниципалитет хранил верность королю, бедняки готовились бунтовать (и для начала перестали платить налоги), а парламент ни на что не мог решиться. Как повсюду во Франции, здесь были свои «подстрекатели», свои «законопослушные» и свои «выжидающие». Уже 10 января Мазарини послал в Руан «переговорщика» — Дюплесси-Безансона, который очень старался, но конкретного результата не добился. После этой неудачи кардинал в спешном порядке отправил туда графа д'Аркура, назначенного временным губернатором провинции. Шумные протесты народа и оказавшие в конечном итоге негативное воздействие колебания парламентариев закрыли перед д'Аркуром ворота города. Портовые рабочие открыли для Лонгвилля потайной ход вблизи от Сены, и он без малейшего риска с триумфом попал в город, где 24 января 1649 года его приветствовали как освободителя.
Герцог решил двинуться с армией на Париж, осажденный войсками короля. Деньги герцог нашел, присвоив государственные налоги и продав с аукциона соль, предназначавшуюся для габели. С людьми дело обстояло хуже: горстка дворян, лично обязанных Лонгвиллю, их слуги и вассалы, ни одного крестьянина (они ограничились тем, что перестали платить любые налоги), да кое-какие голодранцы. Д'Аркур возвратился с несколькими полками и уничтожил часть нормандской армии, остальные разбежались. Впоследствии провинция на стала бунтовать, когда ее губернатора в январе 1650 года снова посадили в тюрьму, и ничем не помогла его красавице-супруге, когда обратилась за помощью. Герцогиня вынуждена была отступать вдоль побережья и оказалась в Голландии. Освобождение год спустя Лонгвилля никого не обрадовало, разве что нескольких самых близких его сторонников. Старинная провинция вернулась к своим обычным трудам и процветанию, прекратив досаждать правительству… пока сто пятьдесят лет спустя не вспыхнули новые волнения.
Итак, Нормандия присоединилась к группе «благоразумных» провинций, о которых обычно забывают: почти всегда губернаторы таких провинций были очень близки к королевскому двору: так, Бретанью, Бургундией и Лангедоком управляли соответственно королева, Конде и Мсье.
Последний находился слишком далеко и был слишком вял, чтобы заниматься парламентом Тулузы и могущественными штатами Лангедока: в этой провинции, зажатой между бунтарскими Провансом и Гиенью, парламентарии — именитые люди, среди которых было немало протестантов, — повели себя очень разумно: ведь армия, воевавшая в Каталонии, могла вернуться не только ради того, чтобы встать на зимние квартиры.
Бургундия с давних пор «принадлежала» семейству Конде и хорошо их кормила — все Конде любили копить и тратить — и Господин принц, к какой бы партии он ни принадлежал, всегда хорошо обходился с Дижонским парламентом (и наоборот), стараясь добиться, чтобы провинцию не слишком сильно облагали налогами. Играл свою роль и тот момент, что несколько рот, следившие за испанскими землями со стороны Франш-Конте, могли быть усилены (так и поступили, когда в 1650 году начались волнения), и жители Бургундии, измученные бедствиями недавней Тридцатилетней войны, весьма дорожили своим спокойствием. Как только Конде стал врагом короля Франции, у жителей провинции появилась причина дрожать от страха.
Королева-мать очень мудро прибрала к рукам ту самую Бретань, которую больше ста лет назад по брачному контракту принесла Франции другая королева. Провинция тогда процветала, гордясь своей самобытностью, Фронда ее не коснулась, Париж был далеко… Кроме того, маршал де Ламейерэ, которому королева практически передала свои функции, нечасто приезжал в Бретань, занятый другими делами. В начале 1649 года маршал все-таки появился, чтобы надзирать за ассамблеей штатов, решавшей главные вопросы, а также желая разведать настроения (переменчивые, но не опасные) в парламенте. Он был избавлен от «семестра», но его раздирали противоречия (непонятные другим французам) между «местными» судьями (из Бретани) и «неместными» (из Парижа или Анже, например Декарты или Фуке), плохо приживавшимися в провинции.
В соседнем Анжу, совершенно не похожем на Бретань, проходили серьезные волнения: больше века назад забытый сегодня историк Дебидур посвятил замечательно точную и безжалостную работу анжуйской Фронде. В действительности речь шла о муниципальной ссоре двух «партий» — крупных и средних буржуа, поддерживаемых простым людом. Их борьба не вышла бы за стены города, если бы важные вельможи, жившие по соседству, — Латремуй, Майе-Брэзе и Роган-Шабо — не вмешивались. Первый в январе присоединился к фрондерам, «демократическая партия» открыла ему ворота Анже. Но он передумал, и второй — настоящий — правитель Анжу вернулся и восстановил прежний муниципалитет, к великому разочарованию простолюдинов. Маленькую ссору можно было бы считать окончательно решенной, если бы новый губернатор Роган-Шабо, исчезнув со сцены в 1650 году, не предоставил «народной партии» нового шанса вернуться на сцену в ожидании его возвращения. Роган стал сторонником Конде, провел какое-то время в Анжу и отступил только в конце февраля 1652 года, после прихода королевских войск, разграбивших предместья (город был под защитой епископа Арно). На какое-то время наступило спокойствие. Эпизод более чем незначительный на общем фоне, однако он хорошо показывает, во что иногда превращалась Фронда.
Прованс и Фронда
Иначе обстояло дело с Провансом и Гиенью, особенно с их главными городами: положение и волнения там затрагивали безопасность государства, обнаруживая иностранное влияние, особенно в Бордо.
С тех пор как Рене Пиллогре посвятил больше тысячи страниц «Повстанческим движениям в Провансе между 1596 и 1715 годами (он насчитал 364, как правило, не слишком серьезные, без большого числа жертв), нам все известно о Провансальской Фронде — одновременно серьезной, распылявшей усилия, нерегулярной и казавшейся смешной тем, кто приезжал с Севера.
С этой далекой и недоверчивой провинцией, не любившей платить налоги (при том, что ее щадили) и желавшей иметь самоуправление, всегда возникали проблемы: у короля здесь был титул графа Провансского (которым Людовик XIII и даже Людовик XIV в начале своего правления не забывали себя украсить), а в соседних местностях — дофина Валентинуа. Самые свежие ссоры возникли из-за двух или трех моментов, непосредственно затрагивавших только городских жителей, в основном в Эксе: будут ли по-прежнему избирать консулов или король станет навязывать свой выбор (случилось последнее)? К банальной ссоре по поводу налогов и финансовых чиновников добавилась ссора из-за «семестра»: будут ли разделены (не бесплатно) должности достойных парламентариев Экса, подвергнут ли их этому унижению, которое ударит по их чести и доходам? Прованс принадлежал к тем провинциям, где парламент и губернатор находились в открытой оппозиции друг к другу. Губернатор граф д'Алэ, кузен Конде, был человеком одновременно неумелым и властным, но в его распоряжении находился полк (близость союзников — Испании). Алэ, хранивший верность королю, навлек на себя враждебность парламента, что немедленно возбудило народ: было много шума, драк, три или четыре баррикады в январе 1649 года, шесть или семь человек убитых, принимали участие в беспорядках и крестьяне из окрестных мест (сторонники или арендаторы парламентариев). Алэ целых два месяца был пленником парламента и черни в своем дворце в Эксе.