Неожиданное бегство привело в ярость Париж и его парламент: начались грабежи, насилие, хлесткие решения. Король, который больше не был десятилетним ребенком, навсегда запомнил свое тогдашнее потрясение. В конечном итоге вызывающее бегство привело к неожиданной перегруппировке противников регентши и премьер-министра: к оппозиции присоединилась часть высокородного дворянства, в том числе брат и сестра Конде. Отныне глупо было бы утверждать, что речь идет о «парламентской Фронде» — движении протеста, в бунте объединились Дворяне, чиновники-разночинцы и крупные буржуа, простолюдины и далее духовенство во главе с Гонди, Невероятно амбициозным человеком, агентом Папы и, следовательно, Испании (это доказано). Короче говоря, серьезные волнения были вызваны всеобщей ненавистью к Мазарини, честолюбивыми помыслами и временно совпадающими желаниями.
Тогда, в начале января 1649 года, покинутый Париж реагировал забавной смесью абсурдности и ярости.
Некоторые дворяне из окрестностей столицы устремлялись в Париж, в надежде сыграть там значительную роль, другие — придворные, королевские слуги и верные друзья — старались добраться до Сен-Жермена. Увы! Поспешно закрытые ворота города открывались только перед фрондерами, но никак не перед каретами верных друзей короля: с ними обращались грубо, могли поколотить и почти всегда грабили. Даже неприступно-добродетельная госпожа де Моттвиль, полуконфидентка королевы, не сумела выехать из города: пережив невероятные приключения, она была счастлива найти убежище в Лувре, рядом с королевой Англии в изгнании, сестрой Людовика XIII.
В течение почти трех месяцев Париж жил интригами, волнениями, ссорами и насилием. Описать смуту, типичную для той эпохи, невозможно, не разделив на темы многоголосное музыкальное произведение, «исполнявшееся» неуправляемым оркестром.
В парламенте, этом сложном собрании, возбужденные выкрики подстрекателей поначалу заглушали робкие голоса благоразумных, совестливых, а главное, хитрых депутатов. Началось с атаки против Мазарини, признанного козла отпущения: кардинал объявлялся возмутителем общественного спокойствия, врагом короля и его государства (столь абсурдное мнение было поддержано почти единогласно), ему давалась неделя на то, чтобы он покинул королевство, в противном случае «всем подданным короля приказывалось преследовать его», то есть арестовать либо убить. Это совершенно абсурдное постановление стало известно в Сен-Жермене, и королева приняла не менее абсурдное решение: перевести все четыре Высших суда в Мант, Монтаржи и в другие места… Непостижимо! Приходишь в замешательство от подобной непоследовательности, особенно если учесть, что два с половиной месяца спустя высший свет будет целоваться друг с другом…
А теперь вернемся в столицу, совершенно потерявшую рассудок в ту ужасную зиму. Париж был занят формированием армии для сражения со своим королем: люди были плохо обучены, оружие проржавело, денег катастрофически не хватало, и только полководцев было в избытке. Париж почитывает двести или триста памфлетов и куплетов, в большинстве своем антимазариниевских. Париж судорожно ищет хлеб и продовольствие (богачи рыдали, ни в чем не испытывая недостатка). А еще Париж грабит, кого может: финансистов, Мазарини (правда, он принял меры предосторожности) и даже отсутствующих, не брезгуя ни погребами, ни даже могилами.
Пока разные группировки интриговали в парламенте, ратуше и светских салонах, пока собиралась весьма посредственная армия Фронды (создавалась она трудно, а Конде без конца ставил ее в глупое положение, совершая стремительные и очень Действенные вылазки), парижская беднота страдала от дороговизны хлеба больше, чем от его отсутствия (цена на пшеницу взлетела в четыре раза в период со 2 января по 3 марта); дорожало все и всего не хватало, о чем заботились торговцы-монополисты, создавшие прообраз нашего «черного рынка». Хлеб был главной едой, на него тратилась половина крошечного «бюджета» бедняков. Двор достиг своей цели: Париж был побежден дороговизной и голодом. Конде нагонял еще большего страха, грабя окрестности и бросая голыми в ледяную воду разлившейся из-за весеннего паводка Сены пленников, захваченных рейтарами.
Все это никак не затрагивало временных хозяев Парижа: Гонди, бунтующих парламентариев и самодовольных дворян-фрондеров. Существовала некая «третья» партия — партия «примирения», сносившаяся с Сен-Жерменом, то есть с Мазарини, которого ничуть не трогали ни страдания парижан, ни жестокость Конде: страной не управляют с помощью чувств.
Ни юридические аргументы, ни какие бы то ни было (даже военные) претензии противников, ни оскорбления в печати не могли всерьез встревожить кардинала, уверенного, что первопричина заключается в неэффективности одних и страхе и продажности других. Как всегда, Мазарини занимался в основном внешней политикой. Его внимание было приковано к Европе, а не к Гревской площади и не к залам Дворца правосудия. Можно без преувеличения утверждать, что Англия, Испанские Нидерланды и приграничные германские княжества интересовали Джулио больше, чем позорное ограбление его особняка в Париже или грязные оскорбления в его адрес.
Беспокойство на северо-востоке королевства причиняли двое братьев, личности замечательные, которых Мазарини хорошо знал, их протестантская вера совершенно его не смущала (возможно, это даже успокаивало Джулио, уставшего от интриг святош-католиков). Речь идет о братьях Латур д'Овернь, Буйоне и Тюренне. Первый не смог смириться с недавней передачей Франции Седана, его города и княжества, причем без компенсации — титула князя. Он с первых дней присоединился к блестящему эскадрону генералов Фронды под теоретическим командованием бездарного Конти. Тюренн, командовавший очень сильной германской армией, колебался, принимая решение о присоединении к брату, хотя к этому его подталкивали честолюбие (он желал командовать в Эльзасе, имея блестящий титул) и любовница, красавица Лонгвилль (она должна была вот-вот разродиться сыном от предыдущего любовника, принца де Марсийяка, — мы знаем его по блестящим письмам под именем герцога де Ларошфуко). Как бы там ни было, Тюренн собирался присоединиться со своей армией к фрондерам. Предупрежденный об этом, Мазарини отреагировал очень быстро: он знал цену Тюренну и сумел уже 16 января подкупить Эрлаха, командовавшего вспомогательными немецкими частями. После двадцати встреч с гугенотом Рювиньи, сторонником Мазарини, и банкиром-снабженцем немецкого происхождения Гервартом Тюренн решает «предать» (правда, так тогда не говорили) в начале марта, хотя большая часть войск покидает его. На какое-то время он находит убежище в семье, позже, в Стене, его навещает сестра Конде. Последний ученый биограф Тюренна Жан Беранже высказывает сомнение по поводу того, что могло тогда произойти (впрочем, это не имеет большого значения, разве что для того, чтобы объяснить «ложный шаг Тюренна»). И все-таки Мазарини отвел опасность: его ловкость и его деньги (взятые в долг) соблазнили армию Германии.
Существовала одна сильная армия — испанская, Расквартированная в Нидерландах. Руководители Фронды не видели ничего плохого в том, чтобы попытаться завоевать ее расположение. Самый заманчивый аванс был сделан 19 февраля, в день, когда казнили Карла I: парламент, посмевший 12 февраля, под совершенно надуманным предлогом, запретить войти в зал герольду королевы, решил принять специального посланника эрцгерцога Леопольда-Вильгельма (побежденного в Лансе и правившего в Нидерландах), несмотря на резкий протест президента Моле и некоторых парламентариев. Мы ничего не знаем ни о личности присланного переговорщика, ни о его способностях, но этого человека все-таки приняли — пылко или сдержанно, в зависимости от темперамента. Подобный тайный сговор многим показался неприемлемым, напомнив о темных временах Лиги и начале царствования Генриха Великого, когда Испания почти командовала в стране и в столице, в полном согласии с самыми пылкими ультракатоликами. Мазарини никак не мог согласиться с подобными маневрами, организованными Гонди, Брусселем, их ближайшим окружением и самыми безумными аристократами-фрондерами. Благоразумные парламентарии и «честные французы» (как говорили во времена Ришелье), заседавшие в «центре» парламента, думали практически так же, что должно было ускорить ведение переговоров, которые все это время не прекращались.