— Она в руках англичан, а если английская армия будет разбита?

— Этого не случится, потому что ты предупредил герцога.

— Но если?

— И тогда Нисетта все-таки не попадет в руки французов — клянусь тебе!

— Почему? Каким образом?

— Я приму меры предосторожности…

— Чтобы сохранить Нисетту пленницей?

— Да. Притом, она будет не одна.

— Как?

— Ты знаешь, что Сабина скоро присоединится к ней.

— Сабина, Сабина! Которую ты любишь, как я люблю Нисетту! Сабина, которую ты сначала хотел убить и в которую потом ты так страстно влюбился?

— Это фамильная любовь. Я любил ее мать, которая отвергла меня.

— Если похищение Сабины наконец удастся, возьмем Нисетту — если англичане не захотят возвратить ее нам, отнимем ее насильно — и уедем в Венгрию: мы будем там счастливы.

— Мы будем гораздо счастливее в Париже.

— В Париже! — с удивлением сказал князь. — Ты хочешь жить в Париже?

— А тебе разве там не нравится?

— Жить в Париже, когда нас будет преследовать вся эта ужасная шайка Рыцаря, из когтей которого мы спаслись неизвестно каким чудом…

— А мне известно.

— Может быть, ведь ты распоряжаешься, а я…

Человек, которого князь до сих пор не назвал по имени, вынул из кармана часы и, наклонившись вперед, пытался в ночной темноте определить время. И когда его собеседник хотел продолжить свою мысль, он резко перебил его:

— Садись в лодку, пора!

Князь сел в лодку и взялся за весла, а товарищ его сел за руль.

— Нам нужно переплыть Шельду? — спросил князь.

— Да. Греби сильнее.

— Скажешь мне потом, почему ты хочешь, чтобы мы жили в Париже?

— Скажу.

Лодка быстро скользила по глади реки. Было еще темно. Лодка подплыла точно к тому месту, где князь до переправы в лагерь англичан оставил мех, пойманный им в реке. Князь наклонился, чтобы отыскать мех, но не увидел ничего.

— Странно, — сказал он.

— Его уже здесь нет, — ответил его товарищ, улыбаясь.

Между Турне и Фонтенуа, расположенными на правом берегу Шельды, и Сизуаном, стоящим на левом ее берегу, по прямой линии расстояние небольшое, но в те времена дороги между ними не существовало. Еще и сейчас добраться в Сизуан из Турне можно только через Лилль и Орши. Сообщники дошли до Комфена — маленькой деревушки, находящейся близ Сизуана. Между этим городом и Комфеном есть прелестный ручеек с прозрачной, мелодично журчащей водой, который окаймлен двойным рядом ив, образующих аллеи справа и слева ручья. Ивы были великолепные, но между ними была одна просто необыкновенная — столетняя, со стволом по крайней мере метров пяти в обхвате. В двухстах шагах от ручейка, на левой оконечности луга, возвышался замок во фламандском стиле. Князь и его товарищ подошли к ручейку, остановились недалеко от старой ивы и внимательно осмотрелись вокруг. Убедившись, что за ними никто не подсматривает, они приблизились к дереву. Впрочем, темнота была такая, особенно в этом месте, что было практически невозможно различить что бы то ни было в трех шагах.

— Влезай! — сказал спутник князю.

Князь ухватился было за ветку дерева, но тут же обернулся.

— Каким именем называть тебя сегодня? — спросил он шепотом.

— Сомбой! — ответил тот.

Князь легко полез по толстому стволу, цепляясь за ветви. Добравшись до середины дерева, он наклонился, сунул руку под одну из нижних ветвей и поискал что-то ощупью. Вслед за этим часть ствола медленно отодвинулась — показалось глубокое отверстие. Внутри ствол был пустой, как это часто бывает в ивах, но снаружи это было совершенно незаметно. Князь сел на краю дупла, опустив ноги внутрь, потом скользнул вниз и исчез. Тот, кто велел называть себя Сомбоем, последовал за ним.

Тогда приподнявшийся кусок ствола медленно опустился, и тайного прохода как не бывало.

XX. СОМБОЙ

Ворота парка небольшого замка, крыша которого высилась над деревьями в конце луга, отворились, и на дорогу выехала карета, запряженная двумя сильными лошадьми, направляясь к первой станции по дороге от Сизуана в Сент-Аман.

— Мы приедем!

— Ты начинаешь верить? — спросил Сомбой, улыбаясь.

— Я верю всему, в чем уверяешь ты, потому что ты способен на все.

— Даже заставить тебя жить в Париже с Нисеттой, тогда как я буду с Сабиной?

— Этому труднее поверить, но…

— Дорогой Мурени, — перебил Сомбой, переменив тон и откинувшись в угол кареты, чтобы взглянуть прямо на князя, — дорогой Мурени, пора, кажется, поговорить серьезно. Нам предстоит большое дело, и остался целый час, чтобы принять окончательное решение. В разговоре между собой нам ни к чему пустые фразы, не правда ли? Мы знаем друг друга, и оба питаем к человеческому роду, к нашим ближним, как говорят философы, самое ничтожное уважение и самое глубокое равнодушие. Стало быть, мы можем говорить откровенно.

— Даже очень откровенно.

— Мурени, сколько лет продолжаются наши отношения?

— Кажется, более двадцати. 30 января 1725 года я имел счастье и радость доказать тебе мою искреннюю привязанность и всю мою преданность. Ты спас мне жизнь, я хотел заплатить мой долг.

— Да, я спас тебе жизнь, — ответил Сомбой, кивая головой. — Я был пьян в ту ночь и встретил тебя с веревкой на шее в окружении полицейских. Я спас тебе жизнь, но я обязан тебе моим состоянием.

— Да, это правда.

— Как тебя звали в то время?

— Жако, — ответил Мурени, опустив глаза и вздыхая.

— Чем ты занимался?

— Не очень прибыльным ремеслом: я был барабанщиком, флейтистом и глашатаем врача, лечившего все болезни и рыскающего по городам и деревням в поисках клиентов, водрузив султаны из перьев на головах своих лошадей, а заодно и на моей…

— Ты родился не для этого ремесла?

— Сказать по правде, не знаю. Как я родился, где и для чего… Тот, кто даст мне сведения на этот счет, сообщит мне нечто новенькое. Врач нашел меня в грязном овраге. Он подумал, что я могу быть ему полезным, поднял меня, и я с грязи перешел на солому в его телеге.

— И долго ты оставался у этого человека?

— Пять лет. Я столько слышал от него о методах лечения, что, наконец, поверил, что и я это могу. Однажды, 30 января 1725 года, после пьянки, я сказал, что до того уверен в моем искусстве, что убью себя и потом воскресну. Надо мной посмеялись, и я проглотил яд. Меня бросили в невменяемом состоянии, полицейские арестовали меня и увели, но ты освободил меня и спас, дав сильное противоядие. С этого времени началась наша дружба.

— У тебя хорошая память, и если я спас тебе жизнь, то и ты оказал мне такую же услугу 30 января 1730 года.

— Да, я знал все и пошел к тому месту, где тебя похоронили. И… мне удалось лучше, чем я смел и надеяться… Каким это образом могли тебя похоронить, не удостоверившись, что ты умер?

— Решили, что это так…

— Но ты никогда не объяснял мне подробно…

— Я объясню тебе после, когда придет время. Ты спас меня от смерти, а я спас тебя от низкого звания, на которое ты был осужден судьбой. Я увез тебя в Венгрию, дал тебе образование, а когда князь Мурени умер, оставив мне свое состояние, я дал тебе его имя.

— Я знаю, чем я обязан тебе, Сомбой.

— И ты мне предан?

— Душой и телом.

— И я предан тебе так же.

Князь вздохнул и сказал:

— Приятно чувствовать безграничное доверие к сильному и могущественному человеку, знать, что можно все сделать для него, и что он все сделает для тебя.

Он пожал руку Сомбою.

— Но все это не объясняет мне, каким образом мы сможем жить в Париже, — прибавил он.

— Ты не понимаешь? Сейчас поймешь. Для того, чтобы жить в Париже, нам нужны спокойствие и могущество. Для этого Рыцарь Курятника должен погибнуть, а я — унаследовать его власть.

— Что? — спросил князь, вздрогнув.

— Ты находишь эту мысль плохой?

— Напротив, превосходной! Но как привести ее в исполнение?

— Узнаешь.

Произнося эти слова, Сомбой наклонился к дверце, чтобы рассмотреть дорогу. Лошади скакали все так же быстро.