— Должно пройти три месяца до твоего брака по причине, тебе неизвестной.

— Но…

— Нисетта, — перебил Жильбер твердым голосом, пристально посмотрев на сестру, — ты знаешь, что я не люблю никого на свете, кроме тебя. Вся нежность моего сердца отдана тебе… Я охотно отдал бы свою жизнь, чтобы упрочить твое счастье. Если я отложил это счастье на три месяца, то только потому, что меня вынуждают к этому обстоятельства.

— Брат мой! — с живостью произнесла Нисетта. — Если вы не любите никого на свете, кроме меня, то и для меня вы — все. Я никогда не знала ни отца, ни матери, я испытываю к вам нежность сестры и дочери, я верю вам, как моему доброму гению. Мое счастье в ваших руках, я буду слепо повиноваться вам.

— Поцелуй же меня, Нисетта, и ступай скорее в свою комнату отдыхать. Ступай, дитя мое, и положись на меня, твое счастье в хороших руках. Через три месяца ты будешь мадам Ролан.

— Мы будем вдвоем любить вас.

Жильбер грустно улыбнулся и обнял сестру.

— Ступай, отдохни! — сказал он.

Нисетта в последний раз посмотрела на брата и ушла в смежную комнату. Жильбер во время разговора не спускал с нее глаз, думая: «Люди терзают мое сердце, и Господь в своем безмерном милосердии послал мне этого ангела для того, чтобы остановить зло».

Он подошел к другой двери, находившейся напротив той, которая вела в комнату Нисетты.

— О, да, — говорил он, переступая через порог комнаты, расположенной как раз над лавкой, — о, да! Это — единственное существо, любимое мною — я ненавижу все остальное!

Когда Жильбер произносил слова «я ненавижу», его лицо имело страшное выражение — жажда крови угадывалась в расширенных ноздрях.

— Проклятое французское общество! С какой радостью я отплачу, наконец, всем этим людям за зло, причиненное мне!

Он прижался лбом к оконному стеклу — снег продолжал падать. Царило глубокое молчание, потом послышалось пение петуха.

— Час пробил! — сказал Жильбер, вздрогнув. — Продолжим мщение!

Вернувшись к двери, он запер ее на задвижку. В комнате, где находился Жильбер, стояла большая дубовая кровать с балдахином, украшенным занавесками, огромный сундук, четыре стула и стол. Оба окна находились напротив двери, кровать стояла справа, а слева возвышался большой камин. Жильбер подошел к камину и, наклонившись, приложился губами к одному из отверстий в косяке — раздался пронзительный свист.

Жильбер погасил фонарь, который он поставил на стол, и комната погрузилась в темноту.

V. САМАРИТЯНКА

Нынешний Новый мост в Париже, украшенный и реставрированный, не может дать точного представления о том мосте, который существовал сто лет тому назад.

Тот, со своими узкими высокими тротуарами и, особенно, со своей Самаритянкой, имел вид поистине живописный. Новый мост был местом, которое иностранцы, приезжавшие в Париж, посещали прежде всего. Самаритянка была их первым восторгом.

Она занимала вторую арку на мосту. Поддерживаемое сваями, это здание возвышалось над мостом и было украшено на фасаде скульптурной группой, изображавшей Спасителя и Самаритянку. Из находившейся между этими двумя фигурами широкой раковины падала в позолоченный бассейн вода. Над фигурами находились музыкальные часы, игравшие арию каждый раз вслед за боем. Механика, изобретенная фламандцем Жаном Линтралаером, поднимала воду и разливала ее в соседние фонтаны. Сваи Самаритянки не позволяли проходить под второй аркой, а под третьей проход был очень затруднен.

Зимой 1705 года Сена сильно обмелела, и под аркой было почти сухо. Холод был несколько дней до того сильным, что на реке появились большие льдины. Во избежание опасного столкновения с этими плавучими глыбами около Самаритянки укрепили толстые бревна с железными полосами, о которые должен был разбиваться лед. В результате этих мер предосторожности льдины собирались в одном месте, и в конце концов вся поверхность воды от берега до третьей арки покрылась довольно крепким льдом.

В ночь, когда происходили описанные выше события, в глубокой темноте под аркой моста можно было различить большую группу людей. Это были двадцать человек, прижавшиеся друг к другу и сохранявшие полное молчание.

На часах Самаритянки пробило половину четвертого ночи (это было через несколько минут после того как А. вошел в дом с самооткрывающейся дверью на улице Сонри), в толпе раздался легкий шум, и все задвигались. В середину группы проскользнул человек и сказал всего одно слово:

— Да!

Это утверждение, произнесенное в тишине, произвело странное впечатление: оно вызвало у собравшихся радостное волнение, заставило спины выпрямиться, а глаза — засверкать в темноте.

— Внимание и молчание! — провозгласил пришедший.

И тотчас восстановилась тишина. Снегопад все усиливался, и густая снежная завеса была непроглядной.

В ту минуту, когда пробило четыре часа, по веревке, привязанной к высоким сваям Самаритянки, под арку соскользнул человек.

Все посторонились, оставив явившегося одного в середине образовавшегося круга. На нем был темно-коричневый костюм, подчеркивающий его великолепную фигуру и состоящий из высоких сапог, узких панталон и длинной куртки, стянутой кожаным поясом. Голова его была непокрыта, но волосы так густы и так роскошно завиты, что ему позавидовал бы сам Людовик XIV. Черты лица разглядеть было невозможно, так как шевелюра дополнялась огромными усами, бородой, закрывавшей всю нижнюю часть лица, и густыми бровями, нависшими над глазами. Пара пистолетов, короткая шпага и кинжал были заткнуты за пояс. Через левую руку его был перекинут черный плащ. Он окинул собравшихся быстрым взглядом и спросил: — Вы готовы?

Все ответили утвердительно.

— Каждый из вас может разбогатеть, — продолжал человек, — но дело довольно опасное. Дозорные предупреждены, солдаты отобраны лучшие — вам придется драться. Половина из вас, может быть, останется на месте, но оставшиеся получат сто тысяч ливров.

Послышался хор восторженных голосов.

— Сыны Курятника! — продолжал незнакомец. — Вспомните клятву, которую вы дали, когда признали меня начальником: ни один из вас не должен попасть в руки противника живым!

Он устремился к набережной, все последовали за ним.

VI. БОНБОНЬЕРКА

В эту ночь был ужин у Камарго, знаменитой танцовщицы, которая была тогда в расцвете своей славы и во всем блеске своей красоты.

Дочь Жозефа Кюппи, воспитанница знаменитой Прево, Марианна Камарго начала свою карьеру неожиданным изобретением и скандальным приключением.

Камарго была первой танцовщицей, осмелившейся надеть короткое платье. Свое па в балете «Характерные танцы» она танцевала в коротком платье. Весь Париж только об этом и говорил в течение целого месяца.

Потом, в прекрасный вечер, в самой середине балетного танца, один из дворян, сидевший в первых рядах, бросился на сцену, поднял Камарго на руки и убежал вместе с ней, окруженный лакеями, которые были расставлены специально ему в помощь. Это был граф де Мелен. Камарго увезли и заперли в особняке на улице Кюльтюр-Сен-Жерве.

Отец Камарго подал прошение королю, и только повеление Людовика XV возвратило свободу хорошенькой пленнице.

Это приключение только увеличило ее успех, и, когда она возвратилась на сцену, на нее обрушился гром рукоплесканий.

В этом же, 1745 году, Камарго поселилась в маленьком очаровательном особняке на улице Трех павильонов, который к Новому году подарил ей герцог де Коссе-Бриссак. На фасаде, над дверью передней, было вырезано название особняка — «Бонбоньерка». В день Нового года, в тот день, когда был сделан подарок, все комнаты, от погреба до чердака, были завалены конфетами — стало быть, название было справедливо.

Столовая в «Бонбоньерке» была одним из чудеснейших отделений этой позолоченной шкатулки. Стены были покрыты белым гипсом, разрисованным гирляндами ярких цветов, жирандоли и люстры были хрустальные, а вся мебель — из розового и лимонного дерева. На потолке в прозрачных облаках порхали амуры.