— Ну, понятно кто… Жорж Вроцкий?

— Н-не совсем…

— А ты ему?

— Не… не знаю, — совсем шёпотом бросила Нелли, отворачиваясь и вся красная. — Кажется, да…

В самом деле, как она сумела бы ответить на это? Вроцкий клялся, что любит её. Иногда ей казалось, что это так, и эта мысль была ей приятна… Он так красив, так хорошо говорит, эти страстные речи так новы для Нелли… Но иногда он вдруг становился ей противным и чужим… Её удивляло, зачем он лжёт, если любит? Зачем скрывает свою любовь? А главное… главное… главное… Как можно, любя одну, смотреть такими гадкими глазами на другую? Он думает, что она ничего не замечает, и флиртует с Лили… Она не ревнует, нет!.. Но ей стыдно за него! Здесь есть какая-то фальшь… Кому-то из них обеих он лжёт… Но кому? И зачем?

Елизавета Николаевна спустила ноги с кушетки и глядела, молча, на сестру.

«Удивительно хороша!.. Мадонна какая-то!.. Но рохля… рохля… Впрочем, как и подобает мадонне… Она не знает… Ей кажется… Как вам это понравится?.. Я с восьми лет уже влюблялась»…

— Брось «Ниву», дитя!.. Ты её уже совсем смяла… И сядь сюда… Слушай… Хочешь, я за тебя доскажу остальное? Он начал с того, что называл тебя самородком, исключительной натурой, сфинксом… Так?

— О, Лили!.. Ты подслушала…

— Ха-ха!.. Невинное дитя!.. Нет, я никогда не подслушиваю, но я знаю всё, знаю сердце мужчины… Недаром я писательница… и психолог…

Елизавете Николаевне стало чуть-чуть совестно, но она тотчас вернула свой апломб.

— Потом он читал тебе стихи-экспромт, посвящённый тебе… конечно, — язвительно добавила Лили. — Начинается он так, кажется:

— О, Лили… Но почему же?

У Нелли дрожали слёзы в голосе.

Лили прыснула со смеха.

— Нет, каков гусь!.. Хоть бы из осторожности разнообразил свой репертуар!.. Потом, Нелли, он рассказал тебе всю свою жизнь, полную падений (о Боже, как всё это глупо!), ошибок, ложных увлечений… и кончил клятвами в том, что ты — его первая чистая страсть, что ты — его ангел-хранитель… и тому подобную чепуху, которую говорят каждой из нас.

Нелли молчала, низко опустив голову. Лицо её пылало от стыда.

— Потом он просил первого поцелуя… Нелли, ты плачешь? — вскинулась Лили. — О, поверь, дитя моё, такие люди не стоят ни одной твоей слезинки!

«Бедняжка, она ему верила, — думала Елизавета Николаевна, идя в сад. — Но, ведь, и я тоже, дура, верила ему когда-то… Ну погодите, милейший Жорж!.. Вы ловили Нелли в свои сети… Да, ведь, вы её мизинца не стоите, сударь мой!.. Но какой, однако, роскошный материал для писателя этот Вроцкий!»

За обедом Жорж, как ни в чём не бывало, с обычным апломбом вёл с Литовцевым разговор о предстоящих выборах. Лили исподтишка жадно ловила его движения, вслушивалась в его слова, в самый звук голоса, как бы желая проникнуться им, и глаза её вспыхивали злым огоньком. Она теперь изучала его.

«Ревнует… — самодовольно думал Жорж, подмечая нервную игру её лица… — Что ж… Чем чёрт не шутит? Не выгорит там — выгорит тут. Эта ревность может мне теперь сослужить службу перед очаровательной Лили»…

— А ты отдумала ехать? — равнодушно осведомился Литовцев у жены.

— Конечно, едем… и все, все… Помилуй, я никогда не видала мертвецов…

Взгляд Литовцева встретился с прекрасными глазами Нелли. Что-то яркое как молния мгновенно дрогнуло в его усталом лице, сверкнуло в зрачках и угасло.

— А ваши аллегри и бал, Елизавета Николаевна? — напомнил Вроцкий. — Ведь, мы с вами открываем бал нынче?

Она высоко подняла брови.

— Надеюсь, мы к восьми будем дома. Теперь пять…

Когда шумная компания стала усаживаться в коляску, моська барыни, отчаянно лаявшая на лошадей, вдруг прыгнула в экипаж и взобралась на колени к хозяйке.

— Пошла, пошла!.. Наташа, Агафья, возьмите её!

— Ну, уж оставьте! — раздражительно возвысил голос Литовцев. — Мы и так опоздали. Следователь давно проехал…

— Не сердись, Поль… Я возьму её на ленту… Наташа, живей! Сиди смирно, Веста! О, мопсинька милая… Куш!

Горячие лошади тронули крупной рысью. Лили торопила и погоняла. Моська сидела на её коленях, взъерошенная, нервно вздрагивая жирным телом.

Через пять минут город остался позади. В лицо пахнуло свежестью полей и сладким запахом клевера. Большая дорога вилась белеющей извилистой лентой между стенами золотистой ржи. Синеголовые васильки выбегали на самую дорогу и, казалось, приветливо кивали едущим. Коляска катилась ровно, оставляя за собой крутящуюся пыль.

— Поль, — робко заговорила Нелли, — как могли раздавить этого крестьянина? Неужели он не видел поезда?

— Il était gris[9], - объяснил Жорж. — Дело праздничное… А тут, кстати, ярмарка в селе… Наш серый брат не может не нализаться — passez moi le mot[10] — на радостях или с горя, при всяком удобном случае.

— Дайте ему что-нибудь взамен водки, — угрюмо бросил Литовцев.

— Что же? Театр, par exemple[11]?

— Театр дать трудно, а хорошую книгу можно всегда…

Жорж шумно и красно начал доказывать, что наш мужик гораздо счастливее интеллигента, и что если он обнищал, то по своей же вине, в силу своего беспробудного пьянства…

— А если эта смерть не случайна? — внезапно спросил доктор. — Если это самоубийство?

Нелли побледнела.

— Как? Сам себя убил?

Суровый взгляд Литовцева смягчился, когда он взглянул в испуганные глаза Нелли.

— Ах!.. Ах, Нелли! — волновалась Елизавета Николаевна. — Взгляни на эту группу сосен, такую одинокую в поле… А этот поворот видишь? Какая таинственная, манящая эта дорожка, убегающая куда-то далеко-далеко!.. Как поэтично!.. Непременно опишу где-нибудь…

— А вы что пишете теперь? — полюбопытствовал Жорж.

— К чему говорить заранее? Вы прочтёте в печати… и многих узнаете…

«А! Чёрт тебя дери с твоим писательством!..» — думал Жорж, беспечно, по виду, играя тросточкой в воздухе.

Коляска въехала в лес. Стало темно и прохладно. Лошади пошли шагом. Лес был смешанный: по одну сторону темнели сосны и ели, и далеко было видно насквозь в этой чаще; по другую — зеленели бледными тонами осины, сверкали белизной молодые, воздушные берёзки. Кусты орешника и клёна внезапно выбегали на повороте, словно хотели заступить дорогу. Воздух был напоён чудным ароматом смолы и молодого ельника. Сосновые шишки, прошлогодний, сгнивший почти лист и осыпавшиеся иглы густо покрывали вязкую почву. Коляска двигалась теперь ещё медленнее по изрытой колеями дороге, ещё сырой после недавнего дождя, но никто не жаловался на это, всем было хорошо в этой лесной глуши. Солнечный свет как гигантские золотые иглы проходил через сосновый лес и ласкал лицо едущих. Чаща всё редела.

Коляска вдруг повернула. Между двумя стенами леса, уходившими вдаль, раскинулась небольшая поляна, вся в лесных фиалках. Пересекая её, рельсовый путь сверкал на солнце. Влево он делал крутое закругление и пропадал за мрачною толпой сосен.

На поляне было несколько человек в разбившихся группах. От одной из них отделился следователь, в парусинном пальто и таком же картузе. Он махал Литовцеву рукой и с открытой головой кланялся дамам.

— Стой! — сказал доктор кучеру.

Все разом присмирели. Одна моська заливалась отчаянным хриплым лаем, да лошади испуганно фыркали и ржали, прижимая уши.

— Тубо, Веста!.. Слышишь ты? Жорж, дайте мне руку… Чувствуете? Я вся дрожу…

— Чувствую, — выразительно шепнул Жорж и сделал страстные глаза.

Лили прыснула со смеха.

Литовцев со следователем пошли вперёд, озабоченно разговаривая вполголоса.

— А где же мертвец?.. Ты перестанешь, Веста? Тубо!.. Жорж, что это за люди? Зачем они здесь?