День и ночь, сменяя друг друга, актеры и актрисы читают над ним Псалтырь. Театр закрыт. Никто не знает, что будет дальше… Надежда Васильевна несколько раз впадала в беспамятство.
Всю последнюю ночь перед похоронами она бьется в истерических рыданиях, лежа на полу у гроба, и твердит, как безумная: «Мой грех… не твой… Я тебя загубила, Саша… Прости меня!.. Прости… прости…»
Ни панихид, ни причта. Церковные похороны не разрешены, как ни хлопотали об этом Микульский и Максимов. Что до того? С утра до вечера народ толпится в гостиной и передней, чтобы поклониться праху Мосолова. Здесь греки, русские, евреи, татары. Здесь купцы, учителя, профессора, офицеры, мещане, светские дамы, учащаяся молодежь. Больше всего студентов.
До последней минуты Надежда Васильевна верила, что разрешат церковные похороны. Теперь она в отчаянии.
— Меня, Господи, накажи… меня! — истерически кричит она, стоя на коленях перед образом. — Сними с его души грех… Пусть падет на мою голову!..
Все потрясены… Все утешают ее. Испуганно жмется к няньке всеми забытая Верочка. В ее широко открытых глазках застыл ужас. Она кричит, когда ее подносят к гробу. А ночью во сне все зовет папу.
Таких торжественных похорон не запомнят в Одессе. Студенты несут гроб и поют «Вечную память»… Сзади валит толпа. Венкам нет счета.
Над открытой могилой, глядя на бьющуюся в истерике вдову и безмолвную, бледную девочку в черном платье, плачут не только женщины, но и мужчины. Трогательные речи говорят старик-профессор и горбоносый студент, еще недавно приветствовавший Мочалова. А когда могила засыпана, на ней мгновенно вырастает гора из венков и из живых цветов, которые на сцене к ногам Мосолова кидали женские руки… Теперь это последние цветы… Последняя дань любви…
Смеркается, когда Рухля, все эти дни не отходившая от Надежды Васильевны, стучит в дверь ее спальни. Она входит и прежде всего запирает окна и дверь.
— Милая барыня… уж вы не сердитесь на меня…
Надежда Васильевна поднимает голову с подушки.
— Потом… Рухля… потом, ради Бога!..
— Нет, милая барыня… ждать нельзя ни одной минуты… Я все узнала…
Она придвигается и, озираясь, шепотом сообщает новости, которые собрала за это утро. Завтра в семь к Надежде Васильевне придет квартальный и потребует подписку о невыезде из города. Все кредиторы, после самоубийства Мосолова решили предъявить ко взысканию его векселя. На них подпись его жены. Она должна платить.
Мгновенно поднимается с подушек Надежда Васильевна.
— Платить?.. Но я же все на днях отдала, с труппой расплатилась, Мочалову, Щепкину… У меня ни копейки в доме нет, Рухля.
— Если вы не заплатите, милая барыня, вас посадят в яму…
Она встает.
— Чьим векселям срок?
— Рафаловичу… две тысячи.
Надежда Васильевна бессильно садится на кровать, вся склонившись, как раздавленная, закрыв лицо руками.
Но эта слабость длится один лишь миг. Она встает опять, вся напряженная, с сверкающими глазами, готовая защищать свою свободу, свою честь, имя мужа, будущее Верочки.
— Говорите, Рухля!.. Говорите скорей… Что я должна делать?
— Бежать, милая барыня… Больше ничего не остается…
— Бежать!.. Куда бежать?.. А Верочка?
Она падает на стул. Голова ее и руки начинают дрожать.
Рухля открывает ей свой план. Она говорила сейчас с Янкелем-контрабандистом. Это ловкий, опытный человек, и на него можно положиться. Он слово свое сдержит. Нынче в ночь Янкель везет товар… Он все пути знает, и еще ни разу не попался… Пусть барыня рискнет! Ведь другого ничего не остается… Она заплатит ему двадцать рублей, а он спрячет ее в телеге, укроет рогожами… К утру они будут уже далеко… А в Тирасполе она наймет лошадей — и перед ней свобода…
Внимательно слушает ее артистка.
— Спасибо, Рухля! Вы правы… Больше ничего мне не остается… Боже мой, я совсем забыла… А деньги?
— Я дам вам деньги… Вот сто рублей… Возьмите, милая барыня… Я знаю, что вы меня не обидите… Я вам верю…
Надежда Васильевна растроганно обнимает приятельницу. Вдруг она бледнеет.
— А Верочка?.. А Настя?
Обе молчат. Надежда Васильевна, схватившись за виски, бегает по комнате. Вдруг она останавливается. Дрожь унялась… Она идет в кабинет мужа. Садится за письменный стол. Что-то пишет. Запечатывает письмо и подает конверт еврейке.
— Вот это письмо отнесите завтра к полицмейстеру. Он хорошо относился к моему мужу… Я прошу его известить всех моих кредиторов, что через два года я уплачу все мои долги со всеми процентами до копейки… А в залог я оставляю здесь мое дитя.
— Верочку? — вскрикивает Рухля, всплеснув руками.
— Да, у меня нет другого выхода. Только тогда они мне поверят. Они знают, что я не могу бросить дочь, мое единственное дитя… что рано или поздно я вернусь за ней…
В безмерном удивлении глядит Рухля на эту женщину. Надежда Васильевна уже овладела собой. Силой веет от ее голоса, от каждого ее жеста. Еврейка чувствует, что такая не пропадет и сделает то, что обещает.
— А теперь, Рухля, последняя просьба. Я возьму с собой только необходимое: одно платье да смену белья… А вы унесите сейчас все, что поценнее, и продайте… Когда вернете свои деньги, остальное разделите между прислугой. Полю я выпишу, когда устроюсь. Вы одна пока будете знать, где я… Ни одна душа не должна узнать мою тайну…
— Милая барыня… разве ж я не понимаю. А Верочка?
— Я отвезу ее к madame Пюзоль…
Она велит одеть Верочку и подать ей траурное платье.
Через полчаса она сидит в приемной пансиона, наедине с начальницей. Это румяная, полная, седая старушка. Жизнерадостно сияют, из-под очков ее голубые глаза. Она страстная поклонница Нероновой. Вместе с Настей она была на похоронах. Экспансивно кинулась она навстречу артистке, поцеловала ее и расплакалась.
Но то, что рассказала ей Надежда Васильевна, мгновенно осушило ее слезы. Она испугана, потрясена, растрогана.
— Madame Пюзоль… Я отдаю вам мое единственное сокровище. Сберегите мне мою дочь!.. Через два года я вернусь за ней и за Настей… На всю жизнь я останусь вашей должницей…
— Маленький ангел! — плача, говорит madame Пюзоль, когда Верочка, вся зацелованная пансионерками, входит в приемную за руку с Настей.
Но у Надежды Васильевны уже нет слез… Она молча крестит удивленную сестру. Опускается на колени перед Верочкой, трогательная и прекрасная в своем траурном платье, под креповым вуалем. Она осыпает поцелуями маленькое личико, смеющиеся глазки, крохотные ручки… Потом на мгновение поднимает глаза, глядит вверх… И по выражению их, и по ее дрожащим губам старушка догадывается, что артистка молится.
Пожав руку начальницы и в последний раз осенив широким крестом сестру и дочь, Надежда Васильевна выходит из комнаты.
Скорей!.. Скорей!.. Не надо терять мужества!
…Ни одной звезды не горит в небе. Быстро мчатся, словно спеша куда-то, угрюмые тучи.
Надежда Васильевна в платочке и в бурнусе Поли, с узелком в руке, выходит из калитки сада и оглядывается в последний раз на опустевший дом, где она любила и плакала, где пережила самые светлые дни радости и где испила до дна горькую чашу страданий…
Прощайте, милые тени!..
Через полчаса две женские фигуры крадутся по темным улицам предместья. В полном мраке, не обмениваясь ни одним словом, они доходят до последних лачуг, где ютится отребье города.
Теперь и лачуги позади. Перед ними степь.
Надежда Васильевна не может унять дрожи… Ветер рвет с них платки. Тучи мчатся по небу. Гул моря несется им навстречу.
Во мраке, вдали, то вспыхнет, то погаснет огонек.
— Видите… Видите? — шепчет ей на ухо Рухля… — Вон огонек… Это Янкель ждет вас… По этой тропинке идите… Прямо на огонь… Не бойтесь!.. Здесь нет ям… А я пойду, милая барыня… Вы уже меня простите… Если меня захватят с вами, я пропала…
— Идите, идите, Рухля… Прощайте, дорогая!.. Спасибо вам за все.