В доме темно… Неужели спит?.. Невозможно… Только одиннадцать.

Поля отпирает дверь. Он входит в гостиную.

Окна настежь. Надежда Васильевна сидит на подоконнике. Он видит ее белое платье, ее тонкую фигуру.

Опрокинув по дороге стул, он подходит.

— Не спишь?

— Нет… душно очень… А где ты был?

— С ним… в ресторации.

— Опять пил?..

— Меня нынче вино не берет, Надя…

— Ах, Саша… Уж воздержись эти дни! Ведь только десять дней!.. Пусть он унесет о нашем театре самое сладкое воспоминание!.. У него мало хорошего в жизни. Это верно, что он только в провинции отдыхает душой… В Москве его травят… А в Петербург поедет — одна мука…

Она нежно берет его руку и гладит ее холодными, как лед, пальчиками.

— Жалеешь его, Надя? — хрипло спрашивает он, вздрогнув от ее ласки.

Она выпускает его руку и отодвигается.

— Его жалеешь, а меня нет?.. Если я умру завтра у тебя на глазах, ты не заплачешь…

— Полно, полно, Саша! — кротко шепчет она.

И его безмерно поражает эта умиленная кротость ее голоса. «Как причастница», — мелькает мысль. Ее лица не видно. Но он чувствует, что она кротко улыбается.

— Не надо нам ссориться; Сашенька… Еще целая жизнь впереди… Хоть теперь-то протянем друг другу руки и как товарищи поработаем дружно, ничем не отвлекаясь… Я к большому в моей жизни подхожу, Саша. Перед самой высокой ступенью стою… Играть буду с Мочаловым… Ты подумай только! Он… и я… Если есть во мне действительно талант, он только теперь проявится… А пройдут эти дни, он уедет, и нам останется жить только воспоминаниями… Мы никогда не забудем этих дней… Вот я сижу в темноте и гляжу себе в сердце… И дивлюсь сама, и прислушиваюсь… Точно цветы там распускаются, а я шелохнуться боюсь… И… слезы у меня бегут… И удержать их не могу…

Она нервно смеется, но он слышит, что она плачет. И у него дух захватывает от боли.

— Господи… До чего же ты его любишь! — срывается у него.

Она молчит один миг. Южная ночь знойно дышит в окно. В черном небе искрятся звезды. Далекий гул моря доносится сюда, как протяжные вздохи Плененного титана.

— Да… люблю, — говорит она все тем же проникновенным голосом, который он слышал только на сцене. — Если любовь не слезы и не муки, а только светлая радость… радость без края, — значит, его одного я любила всю жизнь… И никогда не перестану любить.

Он хватается за голову, потрясенный не столько признанием, не столько словами, сколько голосом этим, который пронзает его сердце.

Он больно, грубо хватает ее за руку.

— Ты с ним жила?..

Она вздрогнула. Он выпускает ее руку, полный страха.

— Сознайся… сознайся! — кричит он с чувством человека, летящего в пропасть.

Она встает. Он отшатнулся, точно боится, что она его ударит по лицу.

Вся выпрямившись и притихнув, не дыша почти, стоит она перед ним. Он смутно видит в полумраке белое пятно ее лица.

— Ну… что же ты молчишь?.. — жалобно молит он, вдруг падая духом. — Все равно… говори!.. Хуже того, что я пережил нынче, уже ничего не будет…

Она молча берет его за руку и подводит к окну.

— Смотри… смотри вверх, — говорит она шепотом, от которого по спине его пробегает дрожь… — Видишь звезды?..

Он молчит, подчиняясь по-старому, весь затихая от прикосновения ее руки к плечу, от ее сладкой близости.

— Чувствуешь ты, какие мы оба маленькие… какие жалкие перед ними?.. Много их!.. Сверкают, горят… Точно зовут, точно шепчут что-то… А как далеки!.. Не долететь… не достать… не дотянуться… Голова кружится, как начнешь о них думать… Вот такая и любовь моя, Саша…

Он все еще молчит, сразу поверив, взволнованный до глубины души тоской и страстью ее слов.

— А как ты глядела на него нынче? — тихо вспоминает он вдруг.

— А что же я еще могу? Только глядеть да плакать… да молиться без слов…

Он затихает опять на одно мгновение, пораженный непонятной ему прелестью этого чувства. Как ребенок, околдованный сказкой, он боится шевельнуться, чтобы не нарушить очарования.

Вдруг опять ревность жалит его сердце.

— А он сам зачем так смотрит? Ты чистая, строгая, знаю… А наш брат — актер?.. Есть разве для нас в жизни что-нибудь заветное?.. Над Офелией будем плакать… Джульеттой будем восторгаться… А попадись нам такая в жизни, втопчем в грязь…

Она качает головой.

— Нет… Он не такой… В нем дух Божий горит… ты вгляделся в его глаза?

Мосолов злобно смеется.

— Весь вечер любовался… оттого с ума и схожу… Он в тебя тоже влюбится… И что тогда будет?.. А?..

— Полно, Саша!.. Мне и слушать-то больно такие речи…

— Ну, хорошо… А если…

— Что если?..

Хрустя пальцами, он бегает по комнате.

— А если он… поманит тебя?..

— Куда?..

— Ах, Боже мой!.. Ну за собою поманит… в Москву?

— Не будет этого никогда!

— А если все-таки… Неужели уйдешь?..

— Никуда не уйду… Мое место рядом с тобой… Плох ли ты, хорош ли, все равно теперь!.. Не уйду…

— Наденька!..

Он кидается к ней в диком восторге. Но она вырывается из его рук и идет в спальню.

И он опять смиряется, счастливый одной уже мыслью, что все страдания его нелепы, не нужны, что они кончены…

Усилием воли он топчет змею ревности, жалящую так больно… Вот… кажется, убита… Можно вздохнуть всей грудью…

Надежда Васильевна уже у порога.

— Покойной ночи, Саша… Я очень устала…

Но умирающая змея подняла раздавленную голову и жалит опять… опять…

— А если он… такой же, Как и все… и… позволит себе… что-нибудь себе позволит? — доканчивает он, не видя, но чувствуя на себе ее строгий взгляд.

— Такой, как все?.. Это невозможно!..

Мосолов топает ногой в исступлении.

— Ты не знаешь людей! — бешено кричит он. — Что ты понимаешь в них?.. Он избалован женщинами… Он, наверно, думает, что стоит ему мигнуть, ты ему на шею кинешься… А если он себе что-нибудь позволит?..

— Тогда я разлюблю его, — кротко отвечает она.

И скрывается.

А он еще долго сидит у окна в темноте. Голова его горит, сердце бьется, точно он увидел чудо…

Разве не чудо — такая любовь?.. Разве он сам в своей беспутной жизни испытал что-нибудь, хоть издали похожее на это высокое чувство?

Где-то бьют часы. Полночь… Город замер. Дом спит.

Он сидит одинокий и притихший в темной комнате, в непривычной тишине черной ночи, далеко от трактирных огней и суеты — перед этим звездным небом… И, как путник, потерявший дорогу в степи, он чувствует свою заброшенность, свою оторванность от всего, чем жил до сих пор, — свое глубокое, страшное одиночество.

И встает перед ним вся его жизнь, безумно растраченная в погоне за наслаждением и весельем; жизнь без цели, без догмата, без веры, без стремления.

Жгучая тоска, как волна, растет. Все выше поднимается в душе… Одно было сокровище — любовь жены… И ее он потерял в этом вихре чувственных утех и обманчивых радостей, не имеющих завтра…

И где они, все эти женщины, для которых он бросал Надю, из-за которых она плакала в такие вот молчаливые, жуткие ночи?.. Где все приятели, с которыми он пил и играл до зари, пока она страдала в одиночестве?..

Никого… Один… А она там, за стеной… Но уже чужая.

И никогда не вернуть ушедшей любви… «Никогда!..» — вдруг говорит он вслух с отчаянием. И испуганно озирается, не узнав собственного голоса.

— А его талант?.. Что сделал он с ним?.. Разве он работал?.. Разве стремился к лучшему? Он, шутя и смеясь, топил его в вине. Он растерял его, бредя наудачу по пыльной дороге жизни, не задумываясь, куда, в какую трясину заведет его торная тропа. И вот уже стукнуло тридцать лет. Потеряны лучшие годы. Ничто не вернет их…

Ночь словно вздохнула за окном. Знойный ветерок дунул на отяжелевшие веки. Как будто ласковая женская ручка коснулась пылающего лба. Запах цветов из их маленького сада ворвался в комнаты, и стало словно легче.

Зачем отчаиваться?.. Разве нельзя начать новую жизнь? Взять себя в руки?.. Добиться любви Нади? Вернуть ее доверие. Вернуть счастье… Ведь вода и камень точит. Неужто женское сердце окажется тверже камня.