Наконец свободна!..
Она спешит домой. Все ли приготовила Поля?..
Звонок. Вся смятенная идет она ему навстречу. Разлад терзает ее. Сердце настойчиво требует счастья. Рассудок твердит: «Безумие! Не поддавайся…»
— Ах, уж и порадовала ты меня, Наденька! — мягко говорит он, гладя ее руку и целуя в ладонь.
А Надежду Васильевну опять бросает в дрожь от этой интимной ласки.
— Садитесь, Глеб Михайлович, вон туда…
— Зачем туда? Я хочу рядом… Вот так… Эх, Наденька! Талантище у тебя какой!.. Свежесть, самобытность… Все ты по-своему рассказываешь… все по-своему толкуешь… Я уж это на репетициях заметил… И чудно, и хорошо… И веришь поневоле… Но чем ты меня удивила, это водевилем… Настоящая француженка… Какой заразительный смех! Сколько жизни!
— Я счастлива, что понравилась вам!
— Откуда это все в тебе, моя деточка? Права была Репина, когда в тебя сразу поверила! И такая обида, что не попала ты на казенную сцену теперь, когда Репина ушла!..
— Какая ж обида, Глеб Михайлович? Сами вы говорите, ходу не дадут, затрут… И десять у вас начальников… Вот же вы ушли…
— Так-то так… А как подумаешь, до чего быстро исчезает память о нас!.. Вот возьми писателей… Самый что ни на есть завалящий, и тот после смерти след по себе оставит, в журнале, в альманахе, в газетке даже… А мы что? Сколько талантов сейчас в провинции! Бабанин, например… но у него хоть голос слаб… А зато Рыбаков, Николай Хрисанфович… Не слыхала?..
— Слышала, да… Молодой трагик…
— Ну, куда перед ним наши Орловы, Волковы, Степановы, Усачевы, Толченовы?.. А о них ведь тоже пишут!
О Мочалове и о Щепкине не говорю… Белинский Мочалова гением называет. В Гамлете он разбирал игру его… То есть до малейшего оттеночка… Давно, положим, это было, когда ты еще за кулисами стояла… и слушала не только ушами, а и глазищами вот этими горячими… всеми нервами слушала. Помнишь?.. Но пока на Руси будут актеры, не умрет имя Мочалова, как и имя Щепкина… А играй они в провинции, где нет журналов, рецензий, где нет наших ценителей и критиков, как Белинский, и Мочалов и Щепкин прожили бы и умерли бесследно. Та же судьба и Рыбакова ждет. Великая сила — книга да газета… Недаром Щепкин к писателям льнет… Тонкий он человек…
— Зачем же вы ушли из столицы?
— Не могу… Характер у меня тяжелый, Наденька… Не выношу хамов. И сам кланяться не умею… Ну, да ведь меня еще, может быть, и вернут, когда в провинции кричать обо мне будут… Тогда уж я им сам условия продиктую… Я трагик, Наденька, как и Николай Хрисанфович… Нами улицу не мостят. Они только там до этого не додумались. На ролях простачков меня выдерживали да дублировать разрешали с Орловым и Степановым… А ты, Наденька, не тоскуешь об этом?
— О чем?
— Да вот что помрем и забудут нас…
— Нет, Глеб Михайлович… Мне и мысли эти в голову не приходят…
— Вот ты какая! А зачем на сцену шла?
Она отодвигается.
— Как зачем? Разве мало счастья — играть? Да для меня вся жизнь в этом! Не для других играю. Для себя… А если еще и публика любит, больше мне ничего не надо!..
Он пристально смотрит на нее.
— Счастливица ты, коли так… Не грызет тебя, видно, зависть… Ну, подвинься! Дай ручки твои… Перецелую все пальчики… Ха!.. Ха!.. Не бойся… Не откушу…
Он, смеясь, забирает себе в рот эти трепетные пальцы, сжимает их крепкими зубами. И Надежда Васильевна испуганно вскрикивает.
— Пейте же чай! Простынет…
— Ну, что мне твой чай!.. Я вино люблю… Это что? Лафит? Умница!.. Знала, чем угодить… Выпьем, что ли, за твою славу!..
— Не пью…
С огорчением она следит, как он пьет стакан за стаканом… Зрачки его сузились. Лицо потемнело. Он хочет ее обнять. Но она уже овладела собой и отстраняется.
— Не люблю, кто пьет, Глеб Михайлович! Пустите…
— А кто не пьет?.. Строптивая… Неужто так противен тебе?
— Нет… Вы мне очень нравитесь… но…
— А-га!.. А я, Надя, влюблен в тебя… Ей-богу! С первого мига влюбился…
Она недоверчиво улыбается.
Сверкнув глазами, он тянет ее к себе. Хочет посадить на колени. Ее тонкие брови хмурятся.
— Глеб Михайлович, я не привыкла к такому обращению…
— Извините, королева! — Он мгновенно выпускает ее из рук. — Вы короля боитесь? — вкрадчиво спрашивает он.
— Нет у меня никакого короля.
— Пажа не хотите огорчить изменой?..
— И пажа у меня нет…
— Жар-птица! — срывается у него. — Шутишь, Наденька?
— Нет, Глеб Михайлович… Я не из тех, кто шутит любовью.
— Вижу, что не из тех… Откуда ты взялась такая… трагическая?.. А у нас, милая, все игра, все шутки… На сцене играем, в жизни шутим… Эдак легче: не хватит нас для искусства, если в жизни будем страдать. На сцене любим, ненавидим и плачем настоящими слезами. А для жизни ничего не остается. Точно лимон выжатый.
— Я… не умею легко жить, Глеб Михайлович…
Грусть в ее лице и голос, ее искренность, полное отсутствие кокетства — все это ново для пресыщенного человека. Это подкупает невольно.
— Или уж обожглась, деточка?
Она опускает голову.
— Плюнь, Наденька!.. Ты себе цены не знаешь… Вот сядем сюда, на диван… Положи голову мне на грудь. А я тебя обниму… Да не бойся!.. Я не насильник… Свистну, набежит ко мне этих баб, отбою не будет… Надоели… А ты славная… Особенная какая-то… Дай губки!
Как опьяненная, ничего не сознавая, Надежда Васильевна, закрыв глаза, дает себя поцеловать.
Поцелуй долог, сладок, мучителен. У нее захватило дух… Комната плывет вместе с диваном. И она точно проваливается куда-то… Уперлась руками в его грудь, отталкивает его…
— Довольно… Довольно… ради Бога!..
— Ого!.. Да вот ты какая!.. Зачем отталкиваешь? Кому бережешь себя, Надя?
— Вы меня не любите… Оставьте…
— Сейчас люблю… ей-богу люблю…
— А завтра?
— А почем я знаю, что будет завтра?.. Эх, Надя, Надя!.. Жить ты не умеешь… Терять такие минуты…
— Гордости во мне много, Глеб Михайлович… У меня характер несчастный…
— Гордости много… а сама дрожит вся… Нравлюсь тебе?
— Безумно! — срывается у нее.
Она встает, заломив руки. И отходит в дальний угол комнаты.
Трагик проводит рукой по лицу.
— Фу, черт!.. Вот так женщина! Даже не солжет… Ни минуты не поиграет с нашим братом… Только знаешь что, Надя?.. Правда твоя хуже всякого кокетства… Лучше бы ты играла мной… А теперь… трудно мне от тебя отказаться… Веришь ли?.. Весь хмель соскочил… Поди ты сюда!.. Да не бойся… Чудная какая!.. Разбойник я, что ли, с большой дороги?.. Коли я так нравлюсь тебе, все само собой выйдет… Я пальцем не шевельну, чтоб ты не плакалась потом… Сама отдашься…
Она глядит на него сверкающими глазами, стоя поодаль.
— Никогда этого не будет!.. Уходите… Слышите? Уходите, ради Христа!..
Истерические нотки дрожат в ее голосе.
Ему ее жалко. И он смутно боится чего-то.
Он чувствует что-то темное, стихийное в этой худенькой женщине. Что-то грозящее его покою, его свободе, его привычкам донжуана и холостяка. Говорит: «Уходите!..» А сама вся напряглась, как струна… Еще минута — и кончится истерикой… А тогда… он уже сам за себя не ответит.
— Ну, что ж? Уйду, коли гонишь, — мягко говорит он, беря со стола шапку. — Смотри только, Надя!.. Не пришлось бы тебе самой ко мне прийти… А я буду рад… А я буду ждать…
Он одевается в передней. Приотворяет дверь опять…
— А я буду ждать тебя, моя королева…
Исчез.
Схватив себя за волосы, она падает в подушки дивана. И воет. Воет в голос, как самая простая баба.
На другой день он встречает ее на репетиции, как ни в чем не бывало. Говорит с ней просто, задушевно, по-приятельски. А у самого в глазах скачут искры.
Она все такая же напряженная, словно натянутая струна. Только ноздри да губы вздрагивают, когда он, словно невзначай, берет ее за руку.
— Ох, и с коготком же ты, царь-девица! — смеется он за кулисами. А она смотрит на его губы. И ей безумно хочется кинуться ему на шею.