Глотал концентраты. Стимуляторы пока не трогал — пригодятся ещё!
Утомляла постоянная слежка. Дикое зверье — а может, и не совсем дикое?! — безмолвно шло по пятам, приглядывалось к чужаку, забредшему в их лес. То ли Иван вызывал у этого невидимого, осторожного зверья большие опасения, то ли он был для него не особо вкусным, но его не трогали до поры до времени.
Однажды он успел, резко обернувшись, высмотреть меж стволов чёрную исполинскую тень, стоявшую на двух задних лапах, обнимавшую высохшее изломанное дерево, ворочающее уродливой головой на тонкой жилистой шее.
Но тварь молниеносно исчезла меж стволов, только её и видали!
Неба в этом сыром и мрачном лесу не было. Ветви и лианы переплетались наверху узорным причудливым витьем, образовывали купол. Свет всё же проникал откуда-то, сочился понемногу и сверху, и с боков — лес был погружен в трепещущий густой полумрак. И это придавало ему налет таинственности, нереальности.
Сидеть бы вот так, да не вставать! Ноги и спина гудели, но сердце билось ровно и голова была чистой. Иван отдыхал. У него не было никакого плана. Да и какой тут план! Не исключено, что этот бескрайний лес станет его последним пристанищем, могилой, что он уснет навсегда под одним из корявых корневищ. Но даже столь мрачные мысли не давали повода к отчаянью — не был этот дремучий, но вполне живой, напоённый жизнью лес, похож на «сектор смерти», на край, откуда никто и никогда не возвращался. Иван невольно повёл головой, будто отыскивая следы тех путников, что забредали сюда раньше. Какие там следы! Лес был первозданен в своей дремучей первобытной дикости.
Иван не заметил, как заснул. Он уплыл в мир сновидений, не приметив той грани, что отделяла явь от царства грез. И привиделась ему Земля — тихая и ласковая, возрожденная из копоти, асфальтового угара и мрака гигантских городов, его родная Земля, Век бы прожить на ней и не видеть бы ни Дальнего, ни Ближнего Космоса.
Так было всегда: в поиске его тянуло на Землю, на Земле — в поиск, в неизведанное. Снился Ивану какой-то не знакомый ему батюшка-священник, и говорили они о чём-то долго и страстно, но о чём, он не мог уразуметь, будто говорил за него некто другой, более мудрый, старый, проживший жизнь непростую. И было Ивану досадно, неуютно. Они бродили по полю, вдалеке темнел лес, а ветер гнал по густой нечесанной травушке волны, и казалось, это озеро — светлое и загадочное. Ветер трепал длинные волосы батюшки, ворошил бороду, но тот ничего не замечал, он всё пытался втолковать Ивану что-то недоступное, непонятное, и никак не мог. Они не понимали друг друга.
Но всё равно — на Земле было дивно хорошо! Просыпаться не хотелось. А батюшка всё говорил, что Иван должен зажить по-новому, что он уже давно готов, что он уже и жил по-новому, он уже был кем-то, а теперь только должен опять обрести самого себя. И Иван был не против обрести — но как обрести, что обрести… Ветер уносил ответы. И он не мог разобраться в себе, он молчал. Но вместе с тем Иван знал, что это обретение себя уже началось, что с каждым пробуждением он становится немножко другим, вернее, он возвращается в себя, это сейчас — он не совсем он. Путаница! Нелепая путаница! Он спал очень долго, не меньше трёх часов.
А проснулся сразу. Без переходов. Тут же забыл сны.
И чуть-чуть раздвинул веки. Так и есть! Они обступили его, они были со всех сторон. «Гады! Что за гады!» — подумал Иван, ничем не выдавая пробуждения.
В лесу стоял зловещий сумеречный мрак. Но он хорошо видел этих тварей.
Они держались стаей, вздрагивая от нетерпения в одновременно от боязни сделать первый шаг, наброситься на него. Но какая же это стая! В стае все всегда очень похожи, будь то земные волки или зверогрызы с Двойного Ургона. Стая есть стая! А его окружал страшный жуткий сброд. Прямо перед глазами стоял на полусогнутых трясущихся лапах-былинках пузатый, наверное страдающий водянкой полупрозрачный шакал с человеческими глазами на звериной морде — с высунутого дрожащего языка у него капала слюна. Почти под ногами у него притаился в сохлой траве нелепый руконогий червь, кольчатый и омерзительный, но также ненасытно глядящий жёлтыми круглыми глазищами на жертву. Прямо за ним возвышалась неповоротливая туша, усеянная щупальцами и бородавками. Глаз у туши не было, зато она беспрестанно шумно сопела и портила воздух. По другую сторону от шакала, слившись в одно тело, замерли три плоских бледных фигуры, почти человеческого вида, но такие измождённые и вялые, что смотреть на них было тошно. Зато как смотрели они!
Ивану стало не по себе от прожигающего угольно-красного взгляда.
Он чуть скосил глаза вправо — там было не менее десятка смутных теней.
Слева эти твари разглядывались получше. И чего только не было слева.
Казалось, со всего белого, а скорее всего совсем не белого света собрали всю гнусь, погань и нечисть да привели на малую ночную полянку в нехороший лес. Именно нечисть, иначе и не назовешь.
Нелепая стая выжидала. Чувствовалось, что ждать ей нелегко, что эти гады с трудом себя сдерживают. Ну чтож, Иван не привык плыть по волнам.
Хватит уже ждать да догонять. Он открыл глаза и уставился впрямую на шакала. Тот задрожал как-то уж совсем дико, затрясся и вдруг завыл пронзительным мерзким воем. Стоявшие рядом с ним твари отпрянули от него, отступили на два-три шага, у кого как получилось. А кольчатый гнусный червь с жёлтыми глазами наоборот — пополз к Ивану, медленно выгибая свою бесхребетную бледно-зеленую спину. Ну, ползи, ползи, дружок, мы тебя приветим! — подумал Иван. И не дожидаясь, пока мягкий клюв этой гадины коснется его ноги, отработанным молниеносным приёмом размозжил её плоскую безмозглую головенку прикладом лучемёта.
Ну, кто следующий?
Червь бился клубками, свивался в кольца и выпрямлялся стрелой — совсем как земная змея, у которой отрубили голову. Но Иван не смотрел на него. Он был готов поочередно или скопом расправиться с этой разношерстной стаей.
Это не противник, не враг! Его противником может быть существо наделенное помимо силы разумом.
А эти… Они ринулись на него все вместе, разом, справа и слева. Он опередил этих тварей, он уже был на ногах. И он не отбивался. Он нападал: трещали хребты, вылетали клыки из пастей, обвисали на переломленных шеях головы гадин, он их бил прикладом, бил кулаками, ногами, он крушил их, не считая нужным хотя бы раз нажать на спусковой крюк лучемёта или парализаторов. Ему вдруг захотелось выместить на ком-то свою злость, своё непонимание происходящего, свою душевную сумятицу, обиду жгучую. И он молотил этих лесных зверюг так, как их и их родичей ещё наверное никто и никогда не молотил.
Это было лютое смертное побоище. Вопли, стоны, рыки, взвизгиваний, предсмертный вой — всё сливалось в жуткую какофонию, эхом неслось под сводами безмолвного до того леса. Иван бил их беспощадно, не давая бежать, отрезая все ходы к отступлению, настигая и добивая одним точным ударом…
Они уже и не сопротивлялись — они были охвачены животной безумной паникой.
А он всё бил их! Этих гадин нельзя было жалеть, эта нежить не заслуживала жизни!
Но он видел и странное, необъяснимое — разодранные, разорванные в клочья трупы нежити и отдельные члены, корчась, извиваясь, содрогаясь, уползали в лес.
Это было непостижимо, но это было!
Напоследок он настиг мерзкого шакала с человечьими глазами, снова сшиб его с лап. Потом подхватил за задние и кряду раз пять приложил о ствол шипастого пахучего дерева. И наконец, уже зверея от мерзкой жижи, которую нельзя было назвать кровью, но которая заливала его лицо, руки, ноги, Иван разодрал шакала напополам, швырнул к змеящемуся ручью. И затих.
Он ждал. Теперь была его очередь. И он увидал то, чего хотел. Обе изодранные половины шакальего тела, потрепыхавшись немного, поползли в разные стороны, но за стволы, за стволы этих мрачных корявых деревьев.
Они ползли медленно, цепляясь бледными тонкими когтями за каждый выступ, вгрызаясь в мшистую землю, вытягиваясь, истекая зловонной жижей, но ползли, ползли! Ивану стало нехорошо и от увиденного, и от содеянного.