Он знал о Горбачеве многое, практически все. Воронцовым были досконально изучены СОСТАВЛЯЮЩИЕ его подозрительного, упрямого, скрытного и глубоко противоречивого характера. Он имел не только полную информацию о встречах президента и его доверенных людей, но и располагал объективной возможностью постоянно анализировать бессистемную, РВАНУЮ тактику переговоров Горбачева с лидерами мировых держав, подготовки партийных и государственных реформ и трескучих «прорывов» в сфере внешней политики… Эти данные, в сочетании с информацией, которую регулярно поступала Воронцову из регионов и союзных республик, повергали первого зампреда КГБ в состояние морально-психологической комы. Как известно, дать оценку происходящему может любой человек, наделенный определенными знаниями и аналитическим складом ума. Способность же оценить ПОСЛЕДСТВИЯ происходящего присуща единицам. Воронцов был одним из немногих, кто отчетливо понимал, ВО ЧТО в конце концов выльется горбачевская перестройка. И, поражаясь флегматизму «верхушки», с которым последняя воспринимала бурные новации ставропольского реформатора, он не переставал задавать себе вопрос: КАК этот фигляр с лексиконом преподавателя научного коммунизма в провинциальном техникуме оказался на вершине абсолютной, практически неконтролируемой власти? КАКИМ ОБРАЗОМ отработанная и выверенная до мелочей СИСТЕМА пропустила сквозь свои бесчисленные турникеты и металлодетекторы человека, НЕОСОЗНАННОЙ целью которого являлось ее уничтожение?..
В последние годы Воронцов часто вспоминал короткий разговор с Юрием Андроповым в восемьдесят первом году. Тогда, по протоколу, его могущественный шеф должен был встречать Горбачева и правительственном аэропорту «Внуково-2» после завершения триумфальной поездки свежеиспеченного секретаря ЦК КПСС по идеологии в Англию. Едва Горбачев появился на трапе правительственного «ИЛ-62», Воронцов, изучивший по видеозаписям каждый его шаг в Лондоне, каждую встречу и каждое слово на официальных и полуофициальных приемах, был откровенно поражен неказистым, каким-то дерюжным черным пальто Горбачева и потертой серой шляпой, бесформенным горшком сидевшей на горбачевской голове. Он-то прекрасно помнил пошитое явно не в кремлевском ателье элегантное кашемировое пальто благородного серого цвета и щегольский белый шарф из магазина «Бонд», в которых Горбачев прилетел в Лондон…
— Переоделся в самолете, — угадав мысли шефа Первого главного управления, вполголоса обронил Андропов, не отрывая взгляд от трапа. — Понимает, что стариков раздражать не след…
— Для вашего протеже, Юрий Владимирович, он не очень-то умен, — пробурчал себе под нос Воронцов.
Андропов полуобернулся и с любопытством посмотрел на своего ближайшего помощника. На его толстых губах блуждала загадочная улыбка:
— В политике нет протеже, Юлий Александрович. Приближают к себе только тех, кого опасаются. И чем опаснее человек, тем на более коротком поводке его следует держать…
— Следовательно, вы должны опасаться не только Горбачева, но и меня… Так получается?
— А вы не политик, дорогой Юлий Александрович. Вы просто немолодой и опытный шпион…
Въезжая в Кремль через Боровицкие ворота, черная «волга» Воронцова послушно притормозила перед постом охраны. Предъявив удостоверение в развернутом виде и получив в ответ благосклонный кивок рослого капитана внутренних войск, генерал Воронцов откинулся на спинку и тяжело вздохнул. Близкая перспектива личной встречи с Горбачевым по-настоящему тяготила его. С каждым разом генералу было все труднее контролировать себя, сдерживать требовавший немедленного высвобождения гнев, вызываемый горбачевской манерой безапелляционно высказывать суждения абсолютно по всем вопросам, его органическая неспособность выслушивать оппонентов, воспринимать логику контрдоводов… Особенно тяжело стало переносить еженедельные встречи с Горбачевым после того, как Воронцов принял окончательное решение, впервые в жизни переступив черту, за которой открывались совсем иные реалии, иной порядок ходов…
Борьба с собой — это, как правило, безжалостное сражение с устоявшимися стереотипами. И всякий раз, возвращаясь к уже принятому решению, Воронцов решительно отметал в сторону тяжелое и страшное, как булыжник, влетевший в окно детской, слово «заговор». Несмотря на тридцать пять лет службы в комитете госбезопасности, он сумел сохранить в себе способность размышлять трезво и критически, решать конкретные проблемы в контексте с объективными факторами, не уподобляться партийным и государственным ортодоксам, действовавшим по принципу «Приказ начальника — закон для подчиненного». Ему везло в жизни, в карьере, в начальниках… Андроповский стиль работы — не заострять внимание и, тем более, не анализировать несуразности и изъяны системы, а работать над стержневыми процессами, практически реализовывать ИДЕЮ — стал с годами его стилем. И не только в работе, но и в жизни. Юлий Александрович Воронцов слишком хорошо, ИЗНУТРИ, знал повседневность кремлевских буден, чванство, властолюбие, стяжательство, а, подчас, и откровенную глупость многих больших начальников, вопиющие провалы в реализации жизненно важных для миллионов людей планов и программ, чтобы идеализировать высшее руководство страны… Но никогда раньше у него не было поводов усомниться в наивной, очень специфичной, проглядывавшей порой за дежурными фразами многочасовых речей, любви этих людей к государству, которым они безраздельно правили, к народу, которым они манипулировали, как хотели, к идее, которую они, сами того не ведая, втаптывали в грязь и выставляли на посмешище всего миру… Проработав в госбезопасности целую жизнь, Воронцов знал совершенно точно: то была их беда, а не вина. Ведь даже самые умные, хитрые и изощренные советские лидеры, загонявшие свой народ в концлагеря, а потом награждавшие его орденами за перенесенные муки, создававшие оружие массового уничтожения, а потом подписывавшие договоры о всеобщем и полном разоружении, сажавшие в тюрьмы за инакомыслие десятки тысяч своих соотечественников, а впоследствии представлявшие этих людей к государственным премиям, служили в конечном счете СИСТЕМЕ. И именно СИСТЕМА, которая, при всей своей кажущейся неповоротливости, сохраняла определенную гибкость, внятно, по слогам диктовала этим людям стиль руководства, методы борьбы за власть, формы диалога с народом, конкретные условия политического выживания… И только в Горбачеве генерал-полковник Юлий Воронцов впервые увидел принципиально новый, доселе неведомый тип руководителя-могильщика этой системы, этакого политического Франкенштейна, внезапно приобретшего страшную, разрушительную, освободившуюся от контроля силу.
Люди, далекие от закрытых на все замки коридоров власти, отчетливо видели стремление Горбачева РАЗРУШИТЬ систему и терпеливо ждали, чем закончатся энергичные, широко рекламируемые усилия первого советского реформатора. Окружение Горбачева, мыслившее привычными партийно-чиновничьими категориями, стремилось в первую очередь продолбить в невообразимой пыли перестройки, за которой порой невозможно было разглядеть даже очевидных вещей, личную нишу для собственной карьеры, и потому особенно лидеру не перечило. И только считанные люди в государстве остро осознавали: Горбачев, получивший титул «архитектора перестройки», увлеченно крушил все подряд, толком даже не представляя, что будет воздвигнуто на обломках советской империи. Несоответствие масштабов гигантской страны и доморощенной личности ее лидера было настолько вопиющим и даже карикатурным, что, принимая столь суровое, неадекватное решение, Юлий Воронцов даже не колебался. Его профессиональная карьера руководителя советской внешней разведки была неизменно связана с мучительным поиском альтернатив. Но когда он впервые до конца осознал, что альтернативы физическому уничтожению Горбачева не существует, то почти сразу же обрел внутреннее спокойствие и целеустремленность.
…Генерал-полковник Воронцов уверенно шел по ковровой дорожке длинного, как дорога в бездонную пропасть, коридора легендарного здания на Старой площади, раскланиваясь с высокопоставленными партийными чиновниками и выдавливая на лице дежурную улыбку. Он был достаточно сильным и мужественным человеком, и потому просто не мог не признаваться самому себе, что постоянно испытывает липкое, тошнотворное чувство страха. Не потому, что самостоятельно, рискуя всем, решил использовать КГБ, это «верное и испытанное оружие Коммунистической партии», в качестве гильотины для набитой бурными и невнятными идеями головы ее генерального секретаря. Воронцов панически, до холодного пота между лопатками, боялся, что не сумеет или не успеет вовремя опустить нож этой гильотины…