Юный Владетель решился спросить:

– Где же он теперь?

– Ох, милый ты мой, – отвечали ему рыбаки, – разлетелся на части с башней вместе, когда священный порох взорвал пороховницу там, где у тебя галерейка.

Рыбаки говорили с ним уважительно, он ведь был такой милый, такой нежный, совсем худой, бледный, да еще в трауре, и ему, должно быть, не хотелось идти домой, где слуги о тысяче кос обращались с ним как с младенцем, ползунком, который ходить не может, цепляется за тяжелую мебель, падает и встает, ударяется, плачет, хнычет, если слуга неподалеку, а если нет никого, как бы больно он ни ушибся, побыстрее сует палец в рот и сосет, чтобы унять боль. Иногда утихала не только боль, утихал он сам, засыпал и лежал недвижно, словно забытая кукла.

Надо вырасти. Вырваться из себя, вывести наружу, вверх то. что сокрыто в детском теле, как растение, подрастая, выбрасывает новые побеги. Когда он скакал верхом, то казался себе огромным. Скакал по округе, а позже, юношей, охотился на оленей с кремневым ружьем в руке.

«Вернулись Владетели сокровищ, хозяева дома», – говорили безбородые слуги, глядя, как он скачет на вороном коне, с ружьем. Спешится, преклонит колено, перекрестится перед Злым Разбойником, а то и просто ходит по дому, беседуете иными, смеется – словом, живет подобно предкам. С тех пор как исчез Коршун, слуги боялись зеркала, и вот Владетели – все, кроме Коршуна, который спал рядом с Индигой, на дне Нищенской лужи, – вернулись в обличий мальчика, во вкусах его, повадках, привычках, особом взгляде (он как будто моргал), особом движении (он откидывал кудри со лба и закладывал за уши).

Все повторяли неустанно, что Юный Владетель сокровищ очень похож на отцов своих и дедов, дядюшек и прадедов, и тем не менее все ждали – вернутся и они. Ждали спальни, столовые, залы. Слуги вели себя так, будто пришла весть о возвращении одетых в черное хозяев. Ночь за ночью стелили они постели, мягкие от тишины и пуха, летом клали в белье пахучие щепочки, чтобы те пронзили сердце воспоминанием, зимою – камешки, согретые на жаровне и завернутые в тряпицу. Ночь за ночью зажигали свечи и лампы, догоравшие к утру, а на кухне стряпали лучшие яства, словно с минуты на минуту хозяева сядут за стол вместе с гостями. Наготове стояли вина, сигары, вода, остуженная под чистым небом, фрукты, ликеры, кофе…

Только на галерейке никого не ждали. Оттуда ушли все, Юный Владетель – последним.

Часть вторая

Надо плыть далеко, туда, куда не доходят ни взгляд, ни море. Так мы и плыли. Под звездами, которые, если сравнить, много крупнее песчинок, проповедовал Настоятель. Когда он кончил речь, лицо его во тьме стало непроницаемым, как скала. Мы называли его Настоятелем (он был похож и на птицу и на человека), ибо епископ поставил его во главе прихода, откуда мы отправились к дальнему, невидимому берегу.

Настоятель был глух, но мы говорили с ним очень тихо, так он слышал лучше. Не слышал он грубых голосов, резких звуков, крика, шума. Настоятель был слеп, но мы смотрели ему в глаза весело и мирно, и он нас видел. Не видел он злобных взглядов, искусственного света, сердитых движений. Настоятель не чувствовал ничего, он был как мертвый для тех, кто его не любит – мертвый, словно камень, нечувствительный к ранам, ударам, ожогам, но мы дышали на ладони, согревали их, прежде чем его коснуться, и он ощущал прикосновения.

– Кто вы такие? – спрашивал он.

И мы отвечали тихо-тихо, чтобы он услышал:

– Мы…- и все, чтобы он не понял, что и сами мы толком не знаем; чтобы не спрашивать, знает ли он.

Надо плыть далеко, туда, куда не доходят ни взгляд, ни море. Так мы и плыли. Под солнцем, которое, если сравнить, много крупнее звезд, проповедовал Настоятель. Когда он кончил речь, лицо его, обращенное к морю, стало непроницаемым, как скала.

Мы глядели ему в глаза весело и мирно, говорили с ним нежно и грели дыханием пальцы, чтобы коснуться худой руки.

– Кто вы такие?-спрашивал он.

И мы отвечали тихо-тихо:

– Мы…- и все, чтобы он не понял, что и сами мы толком не знаем; чтобы не спрашивать, знает ли он.

После отплытия минула ночь, минул и день, и мы увидали парусник, проплывавший – мы так и не разглядели – толп по воде, толп по воздуху, в тумане, слабо освещенном луною. На мачтах не было флагов, паруса набухли от слез. Вдоль трапов мерцали огоньки, двигаясь туда-сюда, словно кто-то ждал новых пассажиров или собирался выгружать запрещенный товар. Больше мы ничего не увидели и ничего не узнали. Тень судна в тумане. Подумать только, для этого-то мы заплыли в такую даль!..

Я и прежде не ведал, кто я, и теперь не ведаю, а из команды вроде бы знаю одного Настоятеля. Он не ест, не говорит и работает как вол. Да, это он. Он решил, что мы должны увидеть парусник. Наверное, ему известно что-то еще о событиях той ночи. И на сей раз, когда он кончил проповедь, лицо его стало непроницаемым, как скала. Мы называли его Настоятелем (он был похож и на птицу и на человека), ибо епископ поставил его во главе прихода, откуда мы отправились…

Понемногу утихли песни, и храп матросов вторил ударам волн о корму. Плыли мы совсем бесшумно. Ночь на море так велика, что парусник плывет, а ты и не чувствуешь.

Я увидел Настоятеля на самом носу, у мачты. Он глядел в бесконечность уронив руки, и они висели вдоль тела.

– Настоятель!.. – От моего голоса у него похолодела спина, он вздрогнул. – Что ты тут делаешь?

– Я – капитан. Ответ меня смутил.

– Куда ты плывешь, куда плывем мы все?

– Не куда, а откуда…

– Откуда же мы плывем? Лицо его было как скала. Он не ответил.

– Настоятель!.. (Прошло столько времени, что он, несомненно, меня забыл, и от голоса моего спина у него опять похолодела, он вздрогнул.) Если ты капитан, скажи, каков наш путь, какова наша цель, куда мы все стремимся?..

– У нас нет ни пути, ни цели, ни стремлений…

– Однако, если слушать тебя, что-то мы делать должны.

– Плыть…

Лицо его было неприступным, словно крепость в бурю. Ветер сек нам соленые губы, сон слепил глаза.

– Настоятель!.. (Он услышал меня, и за единый миг прошло столько времени, что он задрожал, затрясся.) Помнишь, как все мы – и я. и другие, кого я не знаю, даже не ведаю. есть ли они на самом деле, – помнишь, как мы едва различили в тумане парусник, плывший неведомо куда, неведомо когда?

– Что же ты допытываешься, зачем мы тут, в море? В тот раз он проплыл далеко…

От моряков, хрипло хохочущих зверюг, сплошь покрытых татуировкой, я узнал, что Настоятель зафрахтовал наше судно и с той поры мы плывем по воле волн.

Когда темнело, я неуклонно находил его на самом носу, у мачты. Слепыми глазами, видящими даль, он вглядывался в море, руки его искали дна всем весом якорей. Мы думали со страхом, не призрак ли он и не везет ли он нас на судне без капитана туда, где могут сбыться наши убогие мечты.

– Настоятель…

А он обернулся морем, великаном на песчаных ногах. Мы взглянули ему в глаза весело и мирно, чтобы он нас видел, и спросили тихо, чтобы он услышал:

– Настоятель, скажи, куда же мы плывем?

Он не ответил. Лицо его было как город после пожара. Накануне мы повстречали судно без огней, – их не было ни по левому, ни по правому борту, и могли бы поклясться, что судно это – мертвое. Быть может, именно его мы ищем, ибо ветер не доносил ни слова, ни голоса, ни звука.

– Братья!.. – жалобно сказал я. – Как не похож мертвый призрак на светящуюся тьму!

Кто-то из наших крикнул:

– Ты кто такой?..

– О-о-о-ой…-слабо откликнулось эхо. Мы долго ждали ответа.

– Кто я такой?.. Не знаю… В чаше ладоней собирал я тень, капающую из человеческих глаз, чтобы стало больше тьмы, но теперь у меня нет рук, а у людей нет век, под которыми, капля за каплей, копились тьма и мечта. Никто не спит, все бодрствуют. как тот, кто ведет наше судно.

Настоятель слышал, что мы плакали от страха до самого утра под крошечными блестками звезд.