Через десять дней мальчик уехал, на прощание поцеловав Сильву в морду влажными и солеными губами. Он просил Хозяина отдать ему щенка, но к тому времени Сильва уже стала ценным капиталом.
Шло время. Сильва повзрослела. У нее начался какой-то странный период: нового беспокойства, новых ощущений и странной, раздражающей нечистоты, в которой она, однако, ощущала нечто, совершенно изменившее ее жизнь.
В один из дней Хозяйка, насупясь, огрызаясь на Сильву, скатала и убрала с полу большую яркую ворсистую подстилку, с которой всегда гоняла собаку, и завесила тряпками мебель. Сильва слегка встревожилась. И не зря. Через некоторое время появился Хозяин в сопровождении широкогрудой остроухой лайки темно-серого цвета.
Сильва ощутила странную, мгновенную тягу к этому псу — тягу, смешанную с отвращением. В чем дело, она, конечно, не смогла бы объяснить, даже если бы была Человеком, который, как известно, может найти объяснение всему на свете, даже необъяснимому. Но то ли глупо распяленный оскал его пасти, то ли приторный запах, то ли еще что-то заставило ее забраться под стол Хозяина и затаиться там, злясь все больше и больше, коротко, ненавидяще и вместе с тем отчаянно взлаивая и не подпуская к себе огорченного, испуганного кобеля. Так и не подпустила. Хозяйка смущенно смеялась, Хозяин недоумевающе заглядывал в глаза Сильве, а та гнула шею и нервно вздрагивала.
На улице началась жара, потом опять стало прохладно. От листьев, которые уже не шумели над головой, а вяло лежали на земле, шел сырой, острый запах. Ноздри Сильвы раздувались от этого запаха, все время хотелось выть, но не тоскливо, а как-то иначе…
У нее опять началась течка, она опять забеспокоилась, томилась, злилась, вспоминая умильную морду того кобеля. А с улицы неслись запахи, запахи…
Однажды Хозяйка, прихватив всегда дурно пахнущее ведро, вышла в коридор, к некоему утробно урчащему железному сооружению с огромной пастью, вонючей от множества поглощаемых ею отбросов. Сильва подошла к неплотно прикрытой двери. Что-то словно бы толкнуло собаку. Шаг, еще шаг… Ступеньки замелькали под лапами, в темноте нижнего этажа она юркнула мимо испуганно взвизгнувшей тени и выскочила на улицу. Впервые одна, без поводка и Хозяина.
Испуг от непривычной, внезапной свободы несколько охладил ее стремительность, но разбег был уже взят, и Сильва, несколькими прыжками миновав двор, выскочила на бульвар, где часто гуляла с Хозяином.
Еще утром мягко пружинили под лапами прелые листья, а сейчас все было покрыто тонким слоем нежданно и рано выпавшего снега. Страх, одиночество и острое — до щенячьего визга! — ощущение счастья нахлынули на Сильву одновременно, и тут она увидела крупного черного пса с широкой, почти квадратной мордой, с большими круглыми ушами и мощными лапами. Пес стоял невдалеке, под деревьями, с которых изредка падали на нею мягкие, влажные хлопья снега…
Если бы Сильва знала не только повадки, но и образ мыслей Людей, ее не так удивило бы резко изменившееся отношение к ней. Живот ее отвисал чуть ли не до полу, и Хозяйка то и дело норовила неожиданно пнуть ее ногой. Сильва предпочитала отсиживаться в своем углу. У хозяина искать защиты было бессмысленно. Он тоже изменился: не водил больше Сильву гулять, а темными утрами силком выпихивал ее из подъезда, и когда она, тайком, торопливо оправившись прямо у крыльца, дрожа от страха и непонятного стыда, скулила у двери, Хозяин открывал далеко не сразу и всегда с выражением хмурого недовольства на лице. Кормили ее теперь скудно и плохо, но привередничать не приходилось: ведь Сильва была уже не одна.
Именно в этом и дело! “Нагуляв” — по выражению людей “от какой-то дворняжки”, Сильва утратила преимущество, право на которое имеют только собаки “из хороших семей”, гордящихся безупречными родословными и изысканно-породистыми партнерами. Распространением их потомства занимаются клубы собаководства, а хозяева получают немалые деньги. Собака же, раз допустившая, как сказал бы Человек, мезальянс, навсегда скомпрометирована. Ее репутация бесповоротно запятнана. И даже если она понесет в следующий раз от благовоспитанного, чистопородного кобеля, ее дети навсегда останутся париями в обществе собаководов-любителей. Обо всем этом сообщила Хозяину Сильвы директриса местного клуба собаководства: женщина с землистой кожей и тусклыми, как придорожные камушки, глазами, похожая сложением на бульдога, а лицом на беспородную и оттого злую собаку.
В положенное время Сильва ощенилась. Дома никого не было. Она страшно устала, облизывая детенышей, и не заметила, как вернулись Хозяева. Хозяйка начала визжать и поскуливать, в голосе ее слышались нотки неутихающей ненависти, а Хозяин, громко посапывая, проворно собрал щенят и мигом выскочил за дверь — прежде, чем измученная Сильва опомнилась.
Она бросилась было следом, но ударилась мордой и грудью о захлопнувшуюся дверь.
Хозяин долго не возвращался, и все это время Сильва, истошно рыча, билась в дверь, а Хозяйка продолжала скулить от страха, запершись в комнате и не смея выйти оттуда.
Хозяин пришел, когда Сильва уже в кровь разбила морду; онемевшие лапы, ударяясь о дверь, не чувствовали боли. Едва Хозяин открыл, Сильва, сбив его с ног, бросилась вниз по лестнице.
Ненавистный запах Хозяина, смешанный с милым и жалобным — родным, щенячьим, детским, долго вел ее по обледенелым, завьюженным улицам, пока возле тяжелой крышки, из-под которой поднимался пар, не остался один от этих запахов…
Сильва скребла, скребла ногтями подтаявшую землю, потом забралась на горячую крышку и легла там, то обессиленно задремывая, то ожидающе раздувая ноздри. Иногда она вздергивала голову и выла на кусок луны…
Остаток зимы Сильва провела в городе: разыскивала на помойках мерзлые объедки, попрошайничала возле столовых и магазинов. Она была гордой собакой, но все это ее не унижало: большинство времени она проводила, лежа на той крышке. Было тепло. Следа детей она давно не чуяла.
Когда потянуло из тайги робким запахом таяния снегов, Сильва ушла из этих гнусно пахнущих улиц.
Она скиталась по тайге, то подходя к редким жилищам Людей, то уходя в колючие деревья и еще глубокие снега; изголодалась, отощала — и вот однажды ночью услышала незнакомый протяжный звук:
— У-у-у-о-о-о!
Вой ширился, рос, казалось, воет уже не дальний хор незнакомых голосов, а вся тайга: и горько пахнущие ели, и снег, и даже мерзлые звезды, и чернота неба, и сама ночь… И странно, так странно, как никогда в жизни, почувствовала себя Сильва. Что-то оживало в ней — что-то незнакомое, сокровенное, тайное, до сих пор даже для нее самой.
Стало жутко. Она вскочила. А звуки все переливались в вышине…
Сильва заметалась, взрывая лапами сугробы. Подпрыгнула, вытянувшись в струнку. Упала и некоторое время лежала плашмя, зажмурясь и тяжело дыша. Вой не прекращался.
И вот Сильва села, напружинив лапы. Пушистый хвост вытянулся на снегу. Она подняла голову и, заведя глаза, чтобы не видеть застывших, холодных звезд, завыла сама — призывно, отчаянно, смиренно — и в то же время с надеждой:
— У-у-у-о-о-о!..
Ярро почему-то был матери ближе остальных детенышей, хотя, пожалуй, в его внешности сохранилось совсем мало примет собаки, изо всех своих собратьев и сестер он особенно походил на волка: большой лобастой головой, толстой шеей, широкой грудью, высокими, очень сильными ногами — словом, всей своей поджарой и в то же время мощной статью, которая в будущем обещала еще больше силы. Разве что глаза у него были такие же удлиненно-лукавые, как у Сильвы, да серая шерсть более мягкой, пушистой и в то же время более густой, чем у других.
Подобно тому, как Сильве по наследству перешла память об упряжке, бегущей по тундре, так и в крови ее сына жила материнская ненависть к едким и пыльным запахам человеческого логова, злому вероломству, коварству, жестокости человека. Он не был рожден с ненавистью — этому научила его Барра. Она вскормила его этой ненавистью вместе с молоком.