История составления подлогов показывает, что составители их были людьми прежде всего практическими и, фальсифицируя не имевшие места в прошлом факты, преследовали в общем и целом вполне материальные интересы. Это относится как к подложным актовым памятникам (равно как русским, так и западноевропейским), оформлявшим права на земельные владения или иммунитетные привилегии, так и к текстам, содержавшим обоснования тех или иных политических и религиозных притязаний. Даже в происхождении такого, казалось бы, чисто «идеологического» подлога, как «Деяние на еретика Мартина», сфабрикованного уже в новое время, материальный интерес занимает далеко не последнее место: необходимость борьбы со староверием в петровскую эпоху было обусловлено не столько обрядовыми расхождениями, сколько стремлением укрепить финансовую систему страны, заметно подтачиваемую побегами старообрядцев. Цель составления подлогов довольно четко вырисовывается из их содержания — это охрана интересов соответствующей корпорации. При этом численность корпорации могла быть самой различной — от узкой родовой группы, как, например, это было в подлогах русских бояр Протасьевых, и до представительной международной организации, какой выступала римско-католическая церковь с «Константиновым даром». На этом фоне Записка Анонима, если считать ее подлогом ХУ! в., выглядит явным и резким диссонансом и, следовательно, утверждение ее в таком качестве было бы, как представляется, слишком большой натяжкой.

Но не воспользовался ли Аноним реальным фактом, каким было, например, посещение царской библиотеки пастором Веттерманом, н, уже отталкиваясь от этого, не придумал ли он фантастический перечень авторов и сочинений? Иными словами: не является ли записка подделкой-легендой?

К легендотворчеству во второй половине XVI в. оказались причастны "самые различные писатели. Целая цепочка подделок-легенд (в изложенном понимании термина) появилась из-под пера самого московского государя или по его непосредственным указаниям, Не уступал ему в этом отношении и извечный

260

идеологический оппонент князь А. М. Курбский, приводивший в своих писаниях оценки, прямо противоположные мнению государя. Целое собрание легенд возникает в 1570-х гг, в интересующей нас сейчас среде немецких авторов. Таубе и Крузе, Шлихтинг, Штаден, Одерборн, Гофф — их произведения, документальные в основе (написаны по личным впечатлениям, свидетельствам очевидцев, с использованием письменных источников), достоверны по излагаемым в них фактам бытия и легендарны по проводящимся тенденциям. Общим их свойством является плохо скрытая, а порой и откровенная и явная враждебность к России и лично к Грозному. При всем разнообразии содержания этих произведений, при всех расхождениях стиля авторов портрет московского царя рисуется ими в удивительном согласии в одной цветовой палитре. В их освещении Грозный - тиран, самодур, непросвещенный и невежественный властитель, человек гордый, заносчивый, жестокий, безусловно враждебный западному цивилизованному миру и т. п. Записка Анонима была создана в этой же среде, но по отношению к Грозному она являет собой прямую противоположность: московский самодержец в ней представлен не просто хранителем огромных культурных богатств, но хранителем просвещенным, желающим ознакомиться с творениями классиков и организующим работы по их переводам.

Сочинения Шлихтинга и подобных ему памфлетистов создавались в условиях повышенного спроса на литературу именно такого содержания. Затянувшаяся Ливонская война, обременительная для всех её участников, требовала использования не только чисто военных, но и идеологических средств противоборства. Таким образом, легенды немецких памфлетистов являются как бы ответом на социальный заказ, выдвинутый широкими кругами ливонского и польского (а возможно, в какой-то мере, также и германско-имперского) дворянства. Авторы подобных посланий, составляя их, полагали (и, вероятно, не без оснований) получить вполне реальное вознаграждение и потому не случайно адресовали свои труды высокопоставленным лицам. Не следует, впрочем, исключать и более далеких устремлений ряда авторов (достаточно напомнить хотя бы проект военной оккупации России, составленный Штаденом). Их сочинения объективно были направлены к разжиганию противоборства России и Запада (и такой писатель, как Одерборн, несомненно, осознавал это), а в любых дипломатических и военных столкновениях джентльменам удачи типа Таубе и Крузе всегда находилось должное дело. Условий же возникновения социального заказа на подделку, подобную Дабеловскому списку, в Прибалтике в ходе ливонской войны явно не было. Вообще на протяжении второй половины ХVI в. был, по-видимому, лишь один сравнительно краткий период, когда в сближении с Россией были заинтересованы действительно широкие слои политически активных сословий. Я имею в виду время бескоролевья в Польше, когда вполне серьезно рассматривалась кандидатура Ивана IV на вакантный польский трон. Однако в этом случае социальный заказ на идеализацию Ивана мог исходить, по-видимому, в первую очередь от православных магнатов и шляхты Великого княжества

261

Литовского. Следовательно, и на фоне легенд Записка Анонима представляется

диссонансом, выпадающим из типического ряда.

Необходимо, наконец, отметить и то обстоятельство, что средневековые подделки (как подлоги, так, равным образом, и легенды) были рассчитаны на публичное использование. Записка же Анонима, как уже отмечено выше, имеет все свойства частного документа, (Здесь Записка сближается с рассказом пастора Веттермана, представляющим также сугубо частное повествование. Именно в таком качестве рассказ Веттермана воспринял и Ниенштедт, поместивший его в своей Хронике лишь как более или менее любопытный случай. Напомню, что рассказ Веттермана современными исследователями признается вполне достоверным.) Личные отношения двух лиц, о которых к тому же почти ничего не известно,— слишком зыбкая почва для построения сколько-нибудь обоснованных предположений. Однако и здесь можно сформулировать граничное условие, без выполнения которого изготовление фальсификации теряет смысл.

Таким условием является наличие достаточно глубокого общего интереса автора и адресата к предмету обсуждения ( предмету мистификации),при этом автор должен быть, во-первых, более информированным об адресате, нежели адресат об авторе, и, во-вторых, иметь личную заинтересованность в мистифицировании адресата именно по данному поводу. Оговорюсь сразу же, что истории известны и иные мотивы взаимных мистификаций частного характера, облекавшиеся в разного рода шутки. Однако для мистификаций такого рода (от шутливых писем времен Возрождения и до потешных учреждений Петра I) является обязательным наличие момента игры, признаваемой всеми участниками, равно как и соблюдение известных правил, так же выполняемых всеми, и мистифицирующими и мистифицируемыми. Избрание в качестве объекта подобной игры библиотеки московских государей представляется по меньшей мере странным и вряд ли этому можно было бы подыскать какое-то объяснение. С учетом всего сказанного я вынужден заявить, что не знаю, были ли в Европе в конце ХVI в. двое (или более) лиц, в деятельности которых поставленное обязательное условие могло иметь место.

В признании реальности какого-либо исторического события важное место занимает установление связей данного события с рядом последующих. Занятия с книгами великокняжеской библиотеки инока-святогорца Максима Грека отражены в его собственных сочинениях и переводах (по словам самого Максима, оригиналы для некоторых его переводов были получены от великого князя), дошедших до нас в прижизненных списках, а в какой-то мере, возможно, и в авторских или авторизованных рукописях. Труды Максима Грека зафиксированы в Сказании о нем, составленном «по горячим следам» князем А. М. Курбским. Знакомство с библиотекой Грозного царя пастора И. Веттермана зафиксировано Францем Ниенштедтом со слов самого пастора и его спутников.